Михаил Салтыков-Щедрин - Том 17. Пошехонская старина

— Ну, найдешь кого-нибудь.

— Ищи ты, а я уж устала искавши. Брошу все, уеду от вас; живите как знаете.

Взглянет матушка в окошко, а на дворе дождь. И опять у ней по Федотушке сердце щемить начнет.

— Льет да поливает! — ропщет она, — который уж день эта канитель идет, а все конца-краю тучам не видать. Намолотили с три пропасти, а вороха невеяные стоят [37]. Кабы Федот — он что-нибудь да придумал бы.

— Что тут придумаешь! Как против воли божьей пойдешь!

— Божья воля сама по себе, а надо и меры принимать. Под лежачий камень и вода не бежит. Вот как зерно-то сопреет, тогда и увидим, как ты о божьей воле разговаривать будешь!

Но всего больше беспокоила перспектива: растащат! разворуют! Давно уж в малиновецкой барщине о расхищении господского добра слухов не было, да ведь это все-таки Федот завел. Он не был строг с крестьянами, но воровство преследовал неумолимо. Взгляд у него на эти дела тонкий был: подойдет и сейчас угадает. Поначалу, как его в старосты определили, только, бывало, и видишь: идет Федот и бабу с мешочком с колосьями или с пушниной на конюшню ведет. Водил, водил, да так-то отучил, что под конец и подозрений ни на кого уж не возникало. А на Архипа (он уже временно замещал Федота) разве можно положиться? Это такой, прости господи, рохля, что из-под носу у него утащат — он и не увидит. И об чем только он думает! Перед глазами господское дело, а в мыслях: «Что-то, мол, дома у меня делается?» А вот взять да и раскатать этот «дом» по бревнышку — и думай тогда об нем!

— Нужно бы в ригу подослать да посмотреть, что там делается, кого я пошлю? — опять начинает матушка.

— Архип доглядит.

— Доглядчик!

— Ну, Акулину пошли, сама сходи.

— У Акулины своего дела по горло; а сама и сходила бы, да ходилки-то у меня уж не прежние. Да и что я на вас за работница выискалась! Ишь командир командует: сходи да сходи. Уеду отсюда, вот тебе крест, уеду! Выстрою в Быкове усадьбу, возьму детей, а ты живи один с милыми сестрицами, любуйся на них!

Отец вздыхал и смирялся. Давно уж, при каждой встрече, по каждому случаю эта сутолока идет, и не вспомнишь, когда она началась. Всякая неприятность, какая ни случится в доме, непременно на нем обрушивается! «Это все ты! Это все ты!» — только и слов. А иногда и так еще скажет: «Скоро ли ты, старый хрен, на тот свет отправишься!» Было время, когда он в ответ на эти окрики разражался грубой бранью и бунтовал, но наконец устал. Старчество все глубже и глубже втягивало его в свои недра, а за старостью, сама собой, пришла беспомощность. И не одна беспомощность — это бы куда ни шло! — но и сознание полнейшей личной бесполезности. Он и сам как будто понимает, что бросаемые ему в лицо упреки вполне им заслужены, только форма их словно чересчур бессовестна. Действительно, он не только лишний, но и помеха в доме. Как ни сокращает он свои требования, как ни прячется от живых людей, все-таки он еще дышит и этим одним напоминает, что за ним нужен уход…

Федота он, кажется, любил даже больше, нежели матушка. Почему-то у него сложилось убеждение, что старый слуга косвенным образом ограждает его. Покуда Федот распоряжался барщиной, меньше встречалось поводов для шума и крика.

Реже кричали: «Это все ты! все ты!» Реже напоминали, что ему давно очистить место пора, что с его стороны бессовестно праздно проводить время, бременить землю, тогда как все кругом работает, в котле кипит. Но вот и Федот умирает — все старики умерли — все! только один он, старый малиновецкий владыка, ждет смерти и дождаться не может.

Матушка хоть на короткое время старается позабыть о постигшей ее невзгоде.

Она внимательно выслушивает вечерний доклад Архипа и старается ввести его в круг своих хозяйственных взглядов. Но Архип непривычен и робеет перед барыней. К несчастию, матушка окончательно утратила всякое чувство самообладания и не может сдерживать себя. Начавши с молчаливого выслушивания, она переходит в поучения, а из поучений в крик. Ошеломленный этим криком, Архип уже не просто робеет, но дрожит. Вследствие этого вопросы остаются неразрешенными, и новый староста уходит, оставленный на произвол судьбе.

— Ничего-то он не смыслит! — жалуется матушка Акулине.

— Очень уж вы, сударыня, кричите на него.

— Отчего же Федот с одного слова понимал?

— На то он и Федот был. Федот-то лучше вашего всю подноготную знал, а этот внове. С Федотом-то вы, небойсь, тихим манером разговаривали.

Матушка начинает припоминать. Действительно, никогда она Федоту худого слова не сказала, никогда на него не прикрикнула. С самого начала у них как-то скоро наладилось. Кто знает? — может быть, и из Архипа что-нибудь путное выйдет, если ладом к нему подступить? Матушка задумывается над этим вопросом и обещает себе завтра во что бы то ни стало сдержать себя. Но является на другой день Архип, и принятое накануне решение сейчас же улетучивается. Он, по-вчерашнему, робок и ненаходчив, и по-вчерашнему же матушка, кроме бессодержательных криков, ничего не находит сказать ему в назиданье.

Охваченная одной и той же мыслью, матушка все дела запустила. Примется за счеты — ничего не понимает, задумает кому-нибудь из бурмистров приказ написать — ничего порядком сообразить не может. Придет в девичью — ко всему придирается, повару обед заказывать перестала: чем хочешь, тем и корми! Даже денег путем счесть не может: то ли все целы, то ли разворовали. Повсюду ей мерещатся неисправности, порухи, ущерб… Разумеется, все эти порухи и ущербы существуют только в ее воображении, потому что заведенные Федотом порядки у всех еще в памяти и дело покамест идет своим чередом. Но раз воображение взбудоражено, она уже не может справиться с ним.

«Хоть бы уж поскорее… один конец!» — частенько мелькает в ее голове.

И сны ей снятся такие, что не разберешь. То приснится, что Федот уж умер, то будто он пришел в девичью и говорит: «А ведь я, сударыня, встал!»

«Вот кабы…» — начинает она мечтать впросонках и ждет не дождется утра, когда должна явиться девушка-лекарка с докладом из Измалкова * .

— Ну что? — выбегает она навстречу ей.

— Да все то же. Не долго, должно быть. Матушка в волненье скрывается в свою комнату и начинает

смотреть в окно. Слякоть по дороге невылазная, даже траву на красном дворе затопило, а дождик продолжает лить да лить. Она сердито схватывает колокольчик и звонит.

— Архипа!

Приходит Архип и заранее уж дрожит, предчувствуя барынин гнев.

— Сегодня не веяли?

— Как же в такую погоду веять!

— Ступай вон… ротозей!

Архип уходит, но через минуту, уже по собственному почину, возвращается.

— Вы бы меня, сударыня, уволили! — говорит он, стараясь придать своему голосу твердость.

— Это что за новости! Без году неделя палку в руки взял, а уж поговаривать начал! Захочу отпустить — и сама догадаюсь. Знать ничего не хочу! Хошь на ладонях у себя вывейте зерно, а чтоб было готово!