Сергей Сергеев-Ценский - Том 1. Произведения 1902-1909

Но робко и тихо он взял ее руку, где она тоньше, около самой кисти, нагнулся к ней, к самому лицу, вспомнил, как отдавал ей себя на кладбище днем и как это было радостно и легко, вобрал в себя запах ее волос и повторил просительно и мягко, как ласкающийся ребенок:

— Скажи что-нибудь еще! О чем-нибудь!

— Ты совсем, как Митя! — улыбнулась Римма Николаевна. — И говоришь так же… Правда, правда…

— Ну, расскажи о Мите… — подхватил Бабаев. — Это фабрикант ангельских крыльев?

— Что же о нем говорить? Умер уже Митя.

— Умер?.. Да ведь он счастливый был?

— Не знаю… Стал чахнуть и умер.

— А отец?

— Что отец? Отец жив… Недавно был здесь, то есть не так и недавно, еще при муже. Отец у меня еще крепкий. Необыкновенно высокий, знаешь! Страшно высокий! В какой угодно толпе на голову выше всех… Я другого такого и не видела, а он говорил, что видел. И вот, должно быть, смешно! Привык уж, что все под ним, внизу, и вдруг чьи-то глаза вровень со своими… Так и называет его своим тезкой… Не помню уж, где он его видел.

— Ну вот, нашла же, что сказать! — укоризненно улыбнулся Бабаев и подумал: «Хотя это совсем не то».

— И отлично! — сказала она. — Выпьем вина и сядем на диван… Надоело стоять.

Они опять чокнулись стаканами с разным вином, и опять у нее на верхней губе обозначилась грязновато-лиловая полоска.

Она полулегла на диване, подобрав ноги, и Бабаев ощущал коленом острые каблуки ее башмаков, и это ощущение почему-то было неприятно.

Показалось, что и глаза у нее стали мальчишески наглыми.

— А помнишь? Ты должна помнить, — это ты в детстве видела, — на глухой крапиве такие маленькие зеленые жучки, как изумрудины? — спросил Бабаев.

Она подумала, покачала головой.

— Нет, не помню… И глухой крапивы не помню.

— Как же не помнишь? Лохматая такая, белая, четырехгранная… Пахнет… — изумленно глядя на нее, объяснял Бабаев.

— Простую крапиву знаю, а глухую нет! — улыбнулась она. — Почему она глухая?

Бабаеву почему-то показалось не то обидным, не то страшным, что вот рядом с ним сидит кто-то, кого он считает близким, и не знает глухой крапивы.

— На огуречной траве они тоже бывают, — вопросительно посмотрел на нее он.

— И огуречной травы не знаю! — уже засмеялась она и так все время глядела на него наклонившимися насмешливыми глазами.

Бабаев захотел представить что-то из ее жизни вот здесь, в этой комнате, и вспомнил о денщике.

— А денщика ты куда дела? — спросил он.

— Никуда. Спит на кухне. С вечера всегда рано ложится, а утром не может спать: утром «петухи кричат», как он говорит, и его будят.

— Поляк?

— Чех. Ян Смёрчек. Вместо «полоскать стакан» говорит «ласкать стакан».

— Это мне не нужно! — сказал Бабаев, и почему-то стало ощутимо-больно в голове от сознания, что это не нужно, не важно, не то.

Пусто стало. Какая-то темная, отброшенная было в сторону пустота медленно вползала в него и начинала занимать свое место. Показалось, что у этой пустоты, как у угара, насыщенно-синие, густые кольца и что выползает она отовсюду: из-под тихих кресел в чехлах, из-за лампы, из-за тяжелого шкафа: сквозь голоса и сквозь молчание проходит одинаково неотвратимо.

Тогда, чтобы заслониться, он начал усиленно искать в себе и в этой женщине рядом чего-то общего, совпадающего во всех точках в прошлом, в будущем, в настоящем, и не мог найти.

Бабаев еще раз широко оглядел ее всю, заметил, что глаза ее недвижно улыбались, как и прежде, что одной рукою, правой, она красиво подперла подбородок, а другую бросила вдоль колена, встал, налил себе стакан вина и выпил его глоток за глотком, не отрываясь, потом прислушался к тишине за окнами, зачем-то поправил волосы и подошел к ней прощаться.

— Куда вы? — отдернула она свою руку. — Сидите!

Уже не улыбалась. Лицо стало непонимающе-капризное, как у детей.

— Сидите! Некуда идти… И рано.

— Все равно, ведь говорить-то нам не о чем! — сказал Бабаев. — Не пойму я вас… И вы меня не поймете… До свиданья!

— Нет! Нет! — повела она головой. — Я не пущу.

Она взяла его руку своею, мягкой и теплой, и чуть притянула ее к себе, к складкам тонкого платья, и опять Бабаев увидел какие-то другие, робкие глаза: глядели на него снизу вверх, чуть нахмурясь, и говорили: «Останься!»

Но от пустоты, от старой, брошенной было и опять властно вошедшей в него пустоты, насмешливо кривившей в нем губы, Бабаев уже не мог оторваться. И страшно было даже самому себе сознаться в том, что с нею, может быть, лучше.

Это была привычная, хорошая, старая пустота, должно быть, та же самая, которая раскинулась между звездами и движет и колышет бесконечность.

Бабаев долго и спокойно смотрел на Римму Николаевну; чувствовал холодное, проползшее на спине от шеи вниз; мягкость и зелень ее платья, упругую податливость щек; осторожную тишину комнаты… но толпились в голове какие-то груды слов, и он не мог удержать их.

— Дело не в том, что сейчас мы не поняли, — никогда мы не поймем один другого! — заговорил он. — Просто у каждого — свой язык, и таких слов, чтобы другой их понял, — нет! И никакой души вы открыть не могли и сказать «всего» вы не могли — не дано это человеку!.. Как только сойдутся двое, так и начинается ложь!.. Это… может быть, и не страшно вовсе, а так и должно быть, как всегда было: где двое — там ложь…

Руку свою Бабаев незаметно высвободил из ее руки, отошел незаметно на два, на три шага, остановился.

— А где миллион вместе — там-то какая ложь! В миллион раз больше? — сказал он вдруг, точно подумал. — И умрут рядом, и все-таки не поймут… Конечно, умереть-то легче, чем понять вот того, кто тебе просто в глаза смотрит… Смотрит и молчит… А когда и говорит — все равно, что молчит… О чем бы ни говорил — все равно только о себе скажет, и все равно никто не поймет…

И тут же подумал Бабаев, что и этого говорить не нужно, как не нужно говорить вслух с самим собой.

— Пойду. До свидания!

Он поклонился, по привычке сдвинув ноги и перегнувшись в поясе, повернулся и пошел к двери.

Когда шел, то думал, что она встанет с дивана, и услышал, что она встала.

— Сергей Ильич! Куда вы? — окликнула его.

Голос был уже не тот, недавний, а другой, мягкий, серый, как полотно над балконом, когда дует несильный ветер.

Бабаев обернулся у двери и увидел ее всю на свету лампы, растерянную, с опущенными руками. Захотелось почему-то понять ее хоть теперь, когда она была понятна, понять то, чего она не сказала и не скажет, потому что ложь сильнее ее самой, но что видно было в ней и без слов, и, улыбнувшись деланно и длинно, он послал ей тихо:

— Я… не останусь!

И вышел.

Звезд было подавляюще много. От них все небо было дрожащим и холодным, а на земле стало легко и пусто.