Сергей Сергеев-Ценский - Том 1. Произведения 1902-1909

Ознобишин заметил, как он, говоря, жирно намазывал медом длинный кусок белого хлеба; руки у него были большие, с расставленными, как у птиц, пальцами, волосатые и волосы серые.

Вот он откусил прямо от целого куска, широко открыв рот и хищно вытянув нижнюю челюсть, и Ознобишин спросил сухо:

— Это и все, что ты видел?

— Все, — сказал дед, весело посмотрел на него и добавил: — А вот мед в этом году славный.

Сидел широкий, веселый, упрямый, заняв собою полкомнаты и полжизни: как-то отсасывал ото всех, кто был с ним вместе, по глотку жизни, и от этого так наливчато краснел, пышнел и густо веселел сам.

Но к Ознобишину от этого веселого упрямства подкатило что-то задорное, и он сказал с усмешкой:

— А тягу земли все-таки не нашел.

— Нет, для тебя оставил, — отшутился дед.

— Я ее не буду искать, — сказал Ознобишин, в упор глядя на деда.

— Ну и отлично, — кивнул дед.

— Не буду, потому что нашел, — выкрикнул Ознобишин.

— Ой ли?.. Где?. — плавно пригнулся к нему дед.

— Здесь, — тихо и твердо ответил Ознобишин.

Он плашмя провел глазами по Анне, по ее чуть прикрытому лицу, сквозным рукам, по всему телу, близкому, теплому, робкому, и добавил глухо:

— Найти нашел, а вот поднять не могу.

— Тяжела? — сузил глаза дед.

— Тяжела.

— А из себя она какая?

— А тебе и это знать нужно? — улыбнулся вдруг во все лицо Ознобишин. — Хочешь знать, а?.. Ведь вот хочешь же, хочешь знать, а?.. А я не скажу.

И засмеялся ненужным смехом, и почему-то от этого смеха стал вдруг безумным и старым, старее деда.

Пошел дождь с обеда, и за ним незаметно было, как село солнце и как ушли вслед за солнцем поля. Обложило весь большой многодумный дом тихой, как сон, сумеречной влагой, и мысли у всех стали влажны. Ходил по комнате Ознобишин, слушая стук своих шагов; сидел и смотрел в окно дед, согнув воловью спину; вязала Анна.

— Ты никого не замуровал тут в стены, дед? — спросил вдруг глухо Ознобишин.

Дед повернул к нему голову, долго смотрел и не ответил.

Ознобишин прошел еще раз по комнате и еще раз. Остановился, постучал костяшками пальцев в толстую стену и сказал так же глухо, скучно:

— Вот здесь, кажется, пусто, а?.. Он истлел, а пустота осталась… а, дед?

— Наследства лишу, — коротко ответил дед.

— Нет, в самом деле, отчего бы тебе этого не сделать? — живо подхватил Ознобишин. — Глушь, тоска, комнат много… у тебя сила страшная… Ночью, — понимаешь, ночью, когда все спали, — ты разобрал кирпичи, заложил в стену его, а он был связан — ни рукой, ни ногой не двинет, и рот забит, — потом сложил кирпичи опять, как были, оклеил обоями… Потом эту половину дома запер и уехал… Приехал летом, отворил окна…

— Наследства лишу, — перебил, уже улыбнувшись, дед.

— Что же ты сделал такого, расскажи? Сделал же ты что-нибудь страшное?.. Должно быть, сделал, у тебя такой вид… Расскажи, что ли… видишь — тоска. Огня мы зажигать не будем, если не хочешь, будем сумерничать, а ты говори.

— Страшное? — спросил дед.

— Да. Только страшное. Расскажешь?

— Дурак! Ничего нет страшного, — просто ответил дед.

Залегало что-то в углах, и из других комнат низом и вдоль стен прокрадывалось передночное темное, зеленя их лица.

Анна взвешивала глазами тяжелую посадку деда и смутную душу его чувствовала так же близко, как свою душу.

— Ничего? — остановился Ознобишин. — Ого, дед! Это не потому ли тебе не страшно, что сам ты страшен?.. А мне вот бывает страшно по ночам: я слаб, значит… Проснешься иногда ночью — тоска…

— Ты — последыш, — размеренно сказал дед. — У тебя все не то, кость не та… Умрешь, — некому будет Сухотинку оставить, прахом пойдет…

Анна вздрогнула, опустила вязанье.

— Рожь в этом году… два пуда с копны намолотили, — испуганно круто перебил вдруг Ознобишин; выждал момент и добавил: — И солома никуда не годна.

Дед удивленно посмотрел на него, соображая, и спросил зачем-то:

— Град?

— И град и так вообще… — Ознобишин махнул рукою, сгорбился и медленно вышел из комнаты.

За его шагами, еще долго слышными где-то, поволоклось отсюда то ненужное, что было в нем; стало просторней между дедом и Анной.

Анна ясно видела в сумерках острый взгляд деда из под треугольных бровей.

— Это зачем же он обо ржи-то? — усмехнулся дед. — Наступил я ему, видно, на мозоль ножищей… Эхе-хе… Сына ждешь?

— Жду, — твердо сказала Анна. — Не знаю, кто будет… Может быть, сын.

Старик нагнул голову еще ниже и ниже свесил руки с колен.

— Дело хорошее… — сказал он. — А будет?

— Будет! — строго ответила Анна.

— Ой ли?.. Живой?

— Живой! — поспешно вскрикнула Анна, точно только и ждала этого вопроса. — Живой, живой будет!.. Те были мертвые, а этот живой будет!

— Чувствуешь, значит? — усмехнулся дед. — Дело хорошее… А какой месяц носишь?

— Пятый начался.

— До того-то не довалило или перевалило?

— Нет еще… — запнулась Анна. — Ты ведь знаешь… те старше были.

— Значит, и этот умрет, — спокойно сказал старик.

Анна сжалась, как под нахлынувшей со всех сторон водой, вобрала в себя ноги, руки, мысли и ответила, упрямо качнув головою:

— Нет! живой будет!

— Эх, ты! — чуть засмеялся дед и не выбрал нот для своего смеха: просто взял, какие попались; попались ворчащие, хриплые, как у больших овчарок.

— Да разве родился уже кто-нибудь живым? Попытки были. Ты, я — всё попытки, а до сих пор еще не родился никто.

— Как не родился? — испугалась Анна.

— Не родился… Не то это все… мертвецы рождаются… Не может быть обречен на смерть мозг человеческий, — вот что пойми. А если обречен, значит, мертвецом и родился.

— Тебе… тебе умирать страшно? — догадалась и тихо, обрадованно даже, спросила Анна.

— Да я и не умру так скоро, — ответил дед. — До отцовских-то лет доживу — это решено… Проживу, пожалуй, и больше: я здоровее… Ведь у меня еще все зубы целы, вот что!.

И он звонко щелкнул зубами, точно раздавил кость, приподнялся и стал — высокий, грузный, а Анна в эту минуту раз и навсегда почувствовала ясно, какая она хрупкая, тонкая, почти бесплотная: не на что было опереться тому, кто рос в ней. И опять куда-то пропала гибкая и тугая уверенность, что он родится живым.

Но вспомнилось другое, вечное, детское и с детства оставшееся светлым на всю жизнь. Теперь в сумерки так и показалось мягко сверкающим шаром, поднявшимся от земли, вверх, сквозь дождь за окнами. И Анна сказала торопливо:

— Есть ведь бессмертие, нашли люди!

— Дети? — спросил дед.

— Рай, — ответила Анна, и, точно боясь, что он засмеется, она подошла к нему, обхватила его мясистую левую руку обеими руками и повторяла страстно: — Есть, есть, есть!.

— Должен бы быть, — сказал старик. — Что ж ты… хлопочешь? Мне тоже в это иногда хочется поверить… Я ведь верю, иногда верю… Из зависти просто… Темно, зажечь бы лампу нужно.