Сергей Сергеев-Ценский - Том 1. Произведения 1902-1909

Больше он ничего не мог придумать. Он сидел, и в голове его, вытеснив решительно все, как острие, торчал большой больной вопрос:

— Как же это? Ведь им сколько веку оставалось, и вот их уже нет… а я жив!

Еще раз он осмотрел избу.

Маленькая лампочка горела, не освещая дальних углов, и углы мрачно чернели, но недалеко от стола под лавкой искрился какой-то металлический предмет. Никишка вгляделся и увидел, что это пустой патрон, оставленный недавно бывшим охотником и никем не поднятый. И вот неизвестно почему перед ним вырос шагающий с ружьем по болоту загрядчинский фельдшер, а за ним впереди блеснуло широкое море, засинели горы, забелела Ялта.

И вдруг ему стало ясно: он остался в живых, чтобы жить.

Эта мысль сперва ошеломила его, и он с открытыми глазами долго сидел, осваиваясь с нею. Почему же именно нужно жить ему, никуда не годному в жизни, и не нужно было жить тем четверым? Но на помощь ему пришла новая мысль: ведь он мог бы прийти из лесу и раньше, еще к обеду, мог бы выйти из-за кустов, когда пришел, — тогда из жалости его, может быть, посадили бы тоже в лодку и он утонул бы прежде всех.

Тут только он припомнил не приходивший раньше на память случай из детства.

Ему было тогда лет двенадцать. Бродя по лесу, он вздумал поставить нырето в озеро, где под широкими листами кувшинок билась карпия. Фома нырета не дал, и он взял его сам ночью; ночью же он пошел в лес, разделся около озера и полез в воду.

Ночь была месячная, росистая, жуткая; вода в озере холодная, прикрытая густой ряской.

Он шел, дрожа от холода и увязая почти до колен в тине. Ему казалось, что дальше на середине будет песок, и он все шел, таща за собой тяжелое нырето, пока не провалился в яму. Тогда, бросив нырето, он испуганно повернул назад, но попал не на прежний путь, а в самую чащу водяных лилий и кувшинок. Цепкие и длинные, они охватили его со всех сторон, и чем больше он выбивался из них, тем больше запутывался, как в сети. Он не кричал о помощи, понимая, что в лесу его некому услышать, но соображал, что нужно оборвать охватившие его водоросли постепенно, и начал обрывать их руками и зубами, барахтаясь в вонючей, грязной воде. Как он выбрался оттуда, он ясно не помнил; помнил только, что на следующий день отчим остервенело бил его и таскал за волосы, а за ныретом и сам не полез в озеро, считая его бездонным.

Не умея плавать, он мог утонуть еще тогда, лет пятнадцать назад, но не утонул; мог утонуть и теперь, но тоже не утонул — значит, его кто-то берег затем, чтобы он, отстрадав сколько нужно, потом жил.

И когда Никишка пришел к такой мысли, ему вдруг стало легко.

Прежде в избе было тесно от чего-то невидимого и тяжелого, теперь — просторно.

Он соскочил с печки, достал блестевший предмет, повертел его в руках и бросил в угол. Патрон ударился о большой кованый сундук и глухо звякнул.

Никишка подошел к сундуку и радостно вспомнил, что в нем заячья шубка матери, еще новая, тряпье, приготовленное в приданое для Моти, и деньги. Сколько этих денег, он не знал, но он видел нередко, как после каждой получки мать прятала их туда, завязывая в мешочек.

Он не дошел до Ялты, потому что далеко, потому что ему трудно, но доехать до нее легко, были бы деньги.

Деньги были в этом сундуке; он оставался в избе полным хозяином, никто не мог запретить ему взять их, только сундук был заперт, а ключ висел всегда у Федосьи на шее.

Волнуясь, пугливо, Никишка сел на корточки перед сундуком и стал ломать замок.

Он делал это неумело и робко, как неопытный вор, долго возился, вспотевший от усталости; наконец, поддел кольцо железным ухватом, и оно отскочило.

Мешочек с деньгами лежал почти сверху, чуть прикрытый рукавом шубки. Никишка жадно схватил его, развязал и высыпал деньги на стол. Он пересчитал их раз, другой, третий, — вышло тридцать семь рублей двадцать копеек.

Лампочка едва горит и чадит; в подслеповатые оконца вливается бледный утренний свет, а Никишка сидит за столом и грезит.

Синеют горы, синеет море… По улицам Ялты движется нарядная толпа вроде той, какую он видел в Киеве на Крещатике…

Все довольны, все счастливы, а в толпе вместе с другими и он — статный, красивый, здоровый.

На бескровных сухих губах Никишки застыла улыбка, костлявые, узкие руки подперли голову, а сверху, с оконной рамы на него спокойно глядят два больших степенных и угрюмых черных таракана.

1902 г.

Давали «Цыганского барона».

Это было в провинциальном городе, в жалком маленьком театре с порванными, замызганными декорациями.

Я сидел с той, которую любил когда-то и с которой мы были чужими теперь.

Впереди нас и сзади нас, сбившись в одно тяжело дышащее стадо, сидела публика. На сцене пел хор цыганок.

Неизвестно было, для кого и зачем они пели и зачем на их телах были странные, пестрые костюмы.

Хор был большой, театрик слишком мал, и звуки пения слишком громки. Они тупо скрипели, как большие пилы лесопильного завода, и вонзались в барабанные перепонки, как кривые гвозди.

Было ясно, что здесь никто не заботился об иллюзии, что никто не мог принять хористок за цыганок, что никого не обманывали их костлявые, сильно декольтированные груди, подведенные глаза и черные букли над глазами.

Когда они весело вздрагивали и все сразу подымали вверх голые руки с бубнами, мне было жутко на них смотреть. И моей соседке было также жутко, — я видел это по ее испуганным глазам.

Это была одна из тех душ, для которых тесно в жизни. Она впивала в себя впечатления жизни, как губка, но после каждого приема выжимала себя насухо и оставалась снова жадной и пустой.

Стены театра были дощатые, расписанные пестрыми букетами и плохими портретами композиторов и драматургов, и, когда в них ударялись нестройные волны звуков, казалось, колебались цветы и удивленно подымались брови у портретов.

Публика сидела густо и плотно, и в передних рядах ярко блестели почтенные лысины и жирно золотели эполеты.

И воздух в театре был жирный от женских духов, испарений и ожиданий. Весь в мишуре и блестках, в потертой синей кацавейке, Баринкай — цыганский барон — запел свою пошлую, всем давно надоевшую арию.

Пел он ее зябким жидким тенором, срывавшимся на верхних нотах, и это было противно, и противны были его шутовской наряд и накрашенное старое лицо с лихими усами.

Капельмейстер оркестра качал вправо и влево седой кудлатой головою, а около него, точно откуда-то из бездны, подымался и качался безобразно-огромный гриф контрабаса.

Я вспомнил, как в детстве видел издыхающего грача. Он сидел под кустом бузины и тяжело дышал, то подымая, то вытягивая шею.

Тогда было ненастное, плаксивое утро. Чуть темнели вдали, выплывая из тумана, свежевспаханные поля, чуть золотели расцвеченные осенью деревья.