Сергей Сергеев-Ценский - Том 1. Произведения 1902-1909

Минут через десять на поляне горел костер. Маленький и мокрый на вид, красный огонек скручивался в сизые струйки дыма, потом развертывался широким пахучим серым полотнищем и расстилался по поляне.

Мелкие, чуть заметные, розоватые улыбки огня бегали по деду и Саньке, и от этого тела их, казалось, тоже струились, как воздух вдали.

Из-за леса, легкий и трепещущий, как крылья кобчика, доносился колокольный трезвон.

— Ишь ты, колокола-то как звонят, — вслушиваясь, уронил дед.

— Семой день звонят! — блеснул черными глазами Санька.

— Святая!.. На святую уж завсегда так, по всем церквям, — хитро прищурился дед. — Постом тянут, как не емши: «К на-ам! К на-ам!», а на святую прямо в пляс: «Куды хошь! Куды хошь!..» Душа выскакивает.

— Дед, а как индюшки квохчут? — вдруг встрепенулся Санька.

— Какие тебе индюшки? — притворно осерчал дед.

— Ты говорил!

— Ничего я тебе не говорил. Выдумывай зря: индюшки!

— Ан говорил!

— Ан не говорил.

— Не го-во-рил! — недовольно протянул Санька и вдруг вспомнил: — «Ку-пишь башмач-ки? Ку-пишь башмач-ки? Куплю, куплю, куплю…»

— Голова! Дай я те за ухо выдеру!

Корявая рука деда снова потянулась к далеко запрятанным ушам Саньки.

Санька лег на спину и забрыкал запыленными, похожими на два сучка ногами.

В это время из-за опушки зачернел, двигаясь к огоньку, солдатский мундир и закраснел околыш фуражки.

В городе стоял пехотный полк, и там на улицах солдаты попадались часто; их можно было встретить и около города, между кривыми избушками выселок и хуторов; но здесь, откуда город казался маленьким, пестрым и игрушечным, солдат был непривычен, непонятен и совершенно как-то ненужен.

Но он подошел к костру, легко шагая через кочки, потный, красный и бритый.

— Христос воскресе! — широко улыбнулся он, подойдя, и, сняв фуражку, три раза деловито поцеловался сначала с дедом, потом с Санькой.

От него пахло немного водкой и дешевой колбасой.

— Садись, гостем будешь, — пригласил дед.

— И то сяду… Пёр-пёр сюда лугами, — устал! — отозвался солдат.

— Из города, што ль?

— Ну да, из города.

— Из города сюда верст восемь будет… До Красной слободки пять считают, а от Красной досюда три, вот и восемь, — пояснил старик.

Санька вонзил в солдата свои черные глаза и буравил его ими сверху донизу, блуждая от выпуклого лба и белесых закрученных усов до крепких наборных сапог, отлакированных травою.

— Это скотина-то чья? — спросил солдат.

— Скотина-то обчественная, мужицкая, а земля барская, у барина нанимаем, у Худолеева, — ответил дед.

— А ваше село-то где?

— А наше вот счас, за лесом… Панино называется.

— Благодать тут у вас! — протянул солдат, вытирая пот ситцевым платком. — Ишь лес-то какой, — не надышишься!

— Да ты чегой-то сюда попал?.. Не ближний свет из города-то, — с опаской спросил дед.

— Я-то? — Солдат посмотрел на деда, на коров, на Саньку и выдохнул: — Скушно мне, вот и попал… Не люблю я в городе: пыль, да стук, да дома везде… Четвертый год служу, никак не привыкну. Прямо на удивление: другие ничего — ходят себе везде, осматривают, магазины там, то да се, а я не могу. Тошно мне, пропади они пропастью! Теперь мужицким делом землицу пахать, хлеба сеять… Всколыхнешь ее, матушку, — как пряник, так бы и съел, — черноземь… У вас тоже земля ничего, — но у нас лучше. У нас, как снег это стает, на поле-то утонуть можно, — жижа жижей стоит! Прямо страсть, какая в нее сила впитается!.. Как хлеба-то пойдут, прямо глазами видишь: что ни день, то вершок, что ни день, то вершок, — так и тянет стрелой… Сила страшенная!

— Да это в какой губернии? — с улыбкой спросил дед.

— Тамбовской губернии, Кирсановского уезда, село Бабинка… Богатое село! Пятьсот дворов, две церкви, спишешная фабрика есть… У нас как же, у нас слободно… Тоже вот так лес есть, река, небольшая хоть — Ломша, — ну, рыбы в ней — сила темная!.. С наметкой в половодье пойдешь, брат ты мой! Еле выволокешь.

— Все тина одна, — насмешливо подсказал дед.

— Тина… как же… — обиделся солдат и, помолчавши, добавил: — Дичи тоже по болотам чертова бездна… Здесь куды, здесь и звания того нет… Из города из Кирсанова охотники приезжали. Палят, бывало, палят, суток по три… страсть набьют!

— Вот придешь со службы, сам палить будешь, — ввернул дед.

— Я-то? Нет! Бог с ней, с охотой… Не люблю я это, птицу стрелять, — пущай гомозится…

— У вас что же счас, праздник все считается? — перебил дед.

— Ну да, праздник… ученья нет, слобода… Я и говорю: другие по улицам пошли, а мне надоело, ну их совсем!

— Та-ак… — согласился дед.

— А мальчонка это што, твой помощник? — кивнул солдат на Саньку, сидевшего в прежней изучающей позе.

— Это? Мнук мой названый… сиротка… Помощник-то из него, положим, как из тюля пуля, — только картошку есть умеет… Что сидишь, глаза упулил? Поди коров отгони! — вспомнил вдруг дед.

Санька не сразу поднялся. Он долго выискивал глазами виновных коров, считал их и взвешивал, стоит ли из-за них беспокоиться; но новый оклик деда показал, что он не шутит. Санька обмотал кнут кренделем около шеи, медленно поднялся, медленно отошел, потом вдруг взбрыкнул ногами и во всю прыть помчался к стаду.

Через минуту со стороны опушки донесся его звонкий негодующий крик:

— А куды!.. А куды, штоб ты сдохла, окаянная твоя душа!.. А куды!

И щелканье гибкого кнута было похоже на пистолетный выстрел.

Со стороны стада пахло теплым парным молоком и навозом, со стороны леса — молодыми глянцевитыми листьями, цветами, мелкими болотцами.

На низине, за опушкой, кричали чибисы, точно плакали маленькие дети.

Иногда они вылетали на поляну и тогда в чистом, синем воздухе казались то черными, то белыми, яркими, кривыми лоскутами.

Высоко над поляной вились жаворонки, и трели их напоминали и трепетанье их крыльев, и тихое сверканье листьев, омытых дождем, и запах фиалок.

Вдали струился воздух; вблизи на всем лежала дымка, тонкая, светлая, нежная, нежнее утреннего тумана, и в этой дымке как-то непостижимо растворялись зеленые тени и светлые пятна, тонкие запахи цветов и раскаты зябликов, прозрачные крылья мохнатых желтых шмелей и красненькие, черноточечные спинки божьих коровок.

Из-за леса тонкими струями лился колокольный звон…

Когда Санька вернулся к костру, солдат говорил деду горячо и убежденно:

— Убить ее, суку, за это мало, а не то что по головке гладить! — и тыкал в деда засаленным письмом с часто насаженными каракулями.

— Тоже ты мудрен больно — убить! Не живой она человек, что ль? — приподнявшись на локте, говорил дед.

Солдат был краснее, чем прежде, и клочок серой бумаги плаксиво дрожал в его руке.

— Как взводный, земляк мой, читал, кругом ребята стоят, смеются, зубы скалят: «С прибавлением семейства, говорят, тебя, Монаков! Зови в крестные!..» Нешто мне это приятно, скажи, пожалуйста?.. Подрался я там за это с одним… — хмуро добавил солдат.