Сергей Сергеев-Ценский - Том 1. Произведения 1902-1909

Когда на следующий день сознавшегося Шевардина вели через Татьяновку в город, в тюрьму, на него вышло смотреть все село.

Сеял мелкий дождь, и земля размокла и осклизла, как сырая кожа.

В сетке дождя беспросветно-плакучими казались избы с обвисшими тяжелыми очеретяными крышами; но лица толпы были оживлены.

Длинный и тощий Иван Коваль громко жаловался о. Мефодию, что пропало теперь вплоть до суда его ружье, а о. Мефодий с силой перебивал:

— Что твое ружье! Тут двадцать рублей за разбойником пропало, и то молчи… Да и что двадцать рублей. У меня, может, через него целое состояние пропало, а не двадцать рублей.

Со стороны огородов бежала, накрываясь платком от дождя и подбирая юбки, та самая девка, которая боялась идти к Шевардину на поденку. На бегу она останавливалась и звонко кричала кому-то сзади:

— Фроська-a! Та иды-бо швыдче! Ведуть того, шо грахва убыв!

А в одном тусклом окне за кисейной занавеской Шевардин узнал чуть видное полузакрытое лицо писаря, но, когда он вгляделся в него, оно пропало, как ползучий призрак.

От дождя горизонт сделался смутен и узок; реяли плоские крыши, чернели трубы, дымились деревья; желтели кругом человечьи лица.

Шевардин двигался по скользкой дороге, опустошенный и спокойный; загадкой казалось ему, что было впереди, сказкой, что было сзади, сном, что было около.

1904 г.

Ольга Александровна сидела в саду и пересаживала в узенькие грядки принесенные из лесу фиалки. От фиалок шел чуть слышный нежный запах. Пахло наивным детским, тем детским, где все — сказка, и синие пугливые венчики цветов были, как детские глаза. И лесные песни еще звенели у нее в душе, и весь лес стоял там с сочной зеленью, влажным теплом, фиолетовыми тенями. Стоило только закрыть глаза, как куда-то между серых стволов, смешно путаясь, точно связанная, бежала тропинка, и сквозь листья чуть проблескивало небо, лес дышал чем-то густым и пьяным, и ярко сверкали в этом густом короткие раскаты зябликов, как близкие молнии.

Была вторая половина мая.

В саду распускались кисти белых акаций, вдоль легкой резной ограды жадно раскинулись во все стороны желтые кусты золотой смородины. В их знойном запахе бесследно тонули робкие вздохи фиалок, как лепет детей в шуме огромных улиц. Но в фиалках был лес, и в этом лесу, в свою очередь, тонули белые акации и золотая смородина.

Солнце садилось. Его уже не было видно за соседним домом и за высокими тополями в соседнем саду. Оно жгло еще часть красной крыши и белило высокую трубу на доме Ольги Александровны, потом шло выше и пронизывало небо напротив, отчего небо там было усталое и мутное, но около, в тени, уже чувствовался вечер.

Черный зеленоглазый котенок играл с прыгавшей в траве жабой, как с мышью, и задорно чирикали воробьи над самой головой на ветках.

Было так хорошо, что не верилось, что где-то далеко друг на друга охотятся и убивают люди… Зачем?.. А люди охотились и убивали.

И в то время как все в Ольге Александровне смеялось над этим, как над нелепой шуткой, где-то в глубине, — или вне ее, — холодно и строго колотил острый молоточек, все время вколачивая гвозди в какой-то длинный и черный гроб.

И брат ее, Саша, был на войне — белый, тонкий, с девичьим лицом… Когда она хотела представить его, то представляла пахучую маслину с белыми листьями и тонким стволом. И голос у него был тихий, как у маслины, когда на нее дует ветер.

Вчера от него пришло письмо, и она так часто перечитывала его, что почти знала наизусть. «Земля уже тут просохла, — писал Саша, — и тепло… зацвели кусты… А бабочки какие роскошные, если бы ты только видела! Собрал я маленькую коллекцию, наколол, как следует, на булавки, да не знаю, что с ними будет, — некуда их девать… Еду покупать быков у хунхузов: дают мне проводника и две тысячи рублей денег; посмотрю, что за хунхузы… Китайчата здесь комичные: стоит только показаться, бегут гурьбой: „Капитэн, капитэн, дай копека!“ И кто их научил, совсем как наши ребятишки по глухим деревням… Лошадь себе здесь купил — серую казачью, и собаку — очень похожа на нашего Барона, — помнишь Барона?..»

И с каждым словом письма ей ярко представляется все, что теперь около Саши: и цветущие кусты, — она представляет сирень и жасмины, и бабочки — большие, с яркими пятнами на крылышках, и дети — оборванные, грязные, желтые, с продувными косыми глазками.

И Барона она помнит, хотя это давно было, шестнадцать лет, а тогда ей было девять; она была шалуньей девочкой в кургузом платьице, а Барон был большой рыжий сеттер с висячими мягкими ушами и лохматым хвостом.

Он был приучен носить с базара легкие покупки, бегать из сада в дом за спичками ее отцу, приносить ему фуражку и откуда-то сам приобрел привычку, когда входил во двор кто-нибудь подозрительный, класть ему на плечи передние лапы и лаять, вызывая хозяев.

Манеры у него были степенные, спокойные и глаза смотрели на всех круглые и умные под черными бровями, такие выразительные, что у многих людей не было подобных глаз.

Отец — высокий и тоже степенный, редко улыбающийся человек — уважал Барона. Он не боролся с его привычкой: он только прибил у ворот листок бумаги с крупной надписью: «Собаки не бойтесь». Иногда он ходил с Бароном на охоту, но это случалось редко, и целыми днями, и зимой и летом, Барон был во власти детей.

Он не был их слугою, хотя и возил им тележки с песком и снегом, — он был их третьим товарищем: его делали заговорщиком, его убеждали, с ним поровну делили пирожки и пышки, оставшиеся от чая. Только выходили из комнат, как кричали во двор: «Барон! Барон!» — и Барон прибегал, и ожидающе смотрел в глаза, и лизал руки взамен поцелуя…

Черный котенок пригнал жабу к самым рукам Ольги Александровны, наступил на нее лапой и жадно прислушивался, как она пищала. Это было противно, и Ольга Александровна хлопнула его по лбу. Испуганный котенок, задрав хвост, стремительно бросился в кусты.

Тени сгущались. С улицы пахнуло пылью от проехавшего извозчика, и где-то близко звонко залаяла собака…

Ольга Александровна вспомнила, как убили Барона; и почему-то прежде всего вспомнила круглый стол, лампу и далеко-далеко в темном лесу избушку с седой старухой, и снег, и дым из трубы.

Барон не хотел пускать во двор нищего. Оборванный, вечно пьяный старик часто заходил во двор, и все знали, что у него есть деньги и у сыновей его хорошее хозяйство, но почему не хотел его пропустить Барон, так и осталось неизвестным.

Он положил передние лапы на его плечи и лаял. Нищий ударил его по задним ногам палкой, и тогда случилось нечто необъяснимое, — может быть, потому, что его никогда никто не бил, так рассвирепел Барон: один момент, и старик лежал на земле, а Барон, рыча, рвал его лохмотья, так что они летели в сторону, как пух, переломил его палку зубами, прокусил руку…