Сергей Сергеев-Ценский - Том 1. Произведения 1902-1909

Из общего шума огня и гула голосов изредка вырывались односложные бабьи вскрики:

— Матрешка занялась!

— Яшка-кузнец занялси!

— Глянь-ка, глянь-ка, — Лукерья занялась!

— Ягодки!.. Страсти-то какие!.

Крестились; влажно всхлипывали; утешали.

У мужиков были лохматые волосы и отупелые глаза.

— Хлеб сгорел, — ведь это что?

— Под итог теперь нищие…

— Нищие и есть… и боле никаких…

— Кабы хлеб был, промаялись как-никак, а теперь шабаш.

— Крышка… С чего тут взяться?

Говорили спокойно и уверенно.

В простые, тысячу раз повторявшиеся слова теперь вложены были все расчеты, и не нужно было больше никаких слов.

Плясало красное.

То веселое, то буйное, то хихикающее, то свирепое.

Вгрызалось в небо и землю, жрало то, что было сухо и готово, трескуче облизывало листья ветел, притворялось измученным и отдыхало на обугленных бревнах и вдруг неожиданно и пушисто вспыхивало снова.

Огромное оно было и румяное, а толпа людей убогая и серая.

Мелькнула нелепая простоволосая баба в шушуне, и уныло загудел, как ветер в трубе, ее исступленный голос:

— Родимы-и… Лошаденка сгорела!.. Родимыи-и…

Две кошки — одна желтая с белым, другая черная, — жалобно мяуча, завертелись около тлевших развалин.

— Кис-кис-кис! — отозвались им ребятишки.

Но кошки не слышали. С озабоченными остроухими мордами они искали свои бывшие избы, метались, встревоженные, по горящим обломкам, потом пропали в огне, сначала пестрая, а за ней черная.

— Кис-кис-кис! — кликали ребятишки.

В красной раме огня на среднем плане все струилось в синем дыму, становилось волнистым и легким, как отражение, и увидели там на струистой избе воздушного человека в дерюге, с багром в руках: отстаивал избу, отбивал летящие головни, как вражьи стрелы. Вспыхнула за его спиной изба, и исчез в дыму человек.

Толпа шарахнулась было вперед и задохнулась в нестерпимой жаре; кто-то повалился от зноя, кто-то визгливым голосом закричал истерично; чумазый белобрысый мальчонка, евший червивое яблоко, бросил его на землю и захныкал.

— Православные!.. К храму идет! Православные, спасайте, бога ради!.

Это бежал о. Роман, седой, страшный, без шляпы, в опаленном подряснике, худой: пять тонких костяшек на правой руке, пять на левой.

Колокольня одевалась в черный дым, как в рясу; она притихла и стала ниже; яркие разводы, белые на синем, пугливо потускнели. Прямо перед ней пылал высокий осокорь — и ветки его были четко видны, все красные, точно скованные из каленого железа.

С осокоря на колокольню тучей летели обгоревшие листья.

Кинулись к церкви, а с полей далеко донесся мелкий сплошной треск от горящей травы.

— Проса горят! До просов дошло.

Неслось вперед пламя, теперь уже высокое, кудрявое, далекое от людей. Безучастно рокотало на свободе емкое и сытое и дышало горячим на версты кругом до самого леса.

Перед колокольней валили избы, в землянки на огороды поспешно тащили чьи-то старые тулупы, вынесли иконы на паперть…

Хлынули к просам, а оттуда с другого конца новые толки:

— Филат Кочетыгов умом тронулся… Праскутка его чуть в дыму не задохнулась, насилу водой отлили…

— Антонины-порченой девчонка сгорела совсем с люлькой.

Добежали до Филата Кочетыгова. Тощий, паукообразный, с блестящими глазами на пыльном лице, он только что прискакал с лугов за пятнадцать верст и загнал свою лошадь до смерти. Она лежала тут же около бурой кучей с раздутым животом, с пеной у ноздрей, с прямыми ногами. Он думал отстоять добро, но увидел, что все сгорело — изба, кладовая, рига, — увидел, как волокут по земле, как колоду, его дочь Прасковью, и обезумел.

Теперь, дикий и страшный, тянул он за хвост в огонь свою бурую лошадь и прикрикивал:

— На, жри! На, жри! Жри, ненасытная утроба!.

Потом схватил лом и полез в огонь сам, кому-то грозясь и кривляясь.

Пять человек еле связали Филата.

А в стороне от него бабы облепили Антонину, как пчелы, и какой-то высокий старик, с висячими бровями, хрипло отчитывал ее в кругу:

— Суки — не матери! Небось, все горшки, подлюга, повытаскала, а ребенка забыла… Бельмастый черт! Что стоишь, как статуй?

— С испугу это она… Побелеешь, — ишь страсти какие! — защищали бабы.

— А ты поплачь, поплачь, ягодка, полегчает… Садись да поплачь!

В тесноте людского участия и укоризны Антонине было душнее, чем в дыму.

Лицо у нее было бледное, волосы выбились из-под платка, глаза осветлели и стали большие.

— С люлькой!.. Как спала, ангельская душка, так и сгорела! — визгливо объясняла кому-то Марья.

Качали головами и точили из глаз едкую жалость бабы, запыленные, приземистые, сухие от работы и липкие.

— И на что она вам нужна была? Урод! Ведь она урод была! — вдруг закричала, пошатнувшись вперед, Антонина. — Вы бы над ней измывались, проходу бы ей не давали, кабы жива была!.. Теперь стала нужна, как сгорела, а как жива была: терпи, ягодка, — это тебе в наказание дадено… Да я, может, не хочу терпеть!.. Не за что меня наказывать! Не хочу терпеть, вот и все! Душа у меня сгорела! Не могу терпеть, вот и все!

Она дышала с трудом, и оттого слова вылетали надсаженные, короткие и трепались, как ее волосы. Подскочила Марья, метнулась перед глазами безбровым лицом и плюнула ей в подбородок. Потом туча дыма, повернутая ветром, залепила глаза, и не слышно было, что кричали бабы.

Занялась вблизи старая рига с хлебом, и стало ярко, и жутко, и горячо глазам.

Молодой русый мужик плеснул в огонь ведро воды, потом остановился и созерцательно смотрел, как чисто обгладывал огонь его добро желтыми зубами.

А сзади раскололся воздух от треска, звона и шума: это стреляла лопающимися стеклами колокольня, и выл выбившийся из сил народ.

Сгорела половина села. От церкви пламя отдуло ветром, и после о. Роман всем говорил, что случилось чудо и что чудо это сделала одна очень старая икона. В новые иконы он сам мало верил, хотя ездил на собеседование со староверами и горячо обличал их в том же неверии, ссылаясь на какие-то древнейшие тексты.

В округе жило много старообрядцев, молокан, скопцов. Темный лес приютил их села, как грибы у корней, не разбирая, хорошие или плохие, раскинул над ними зеленые купола, обвеял кадилами болотных цветов и заткал паутиной старины дороги. В их руках были лесопилки и лесные сплавы, заводы и фабрики.

Недалеко от Милюкова, верстах в пяти, тоже на лесной поляне, стояло село Пантерево, село большое и богатое. Пантеревцы занимались воровством. Были из них конокрады, фальшивомонетчики, кустари-карманники, промышлявшие на ярмарках.

После пожара милюковцы ринулись было на Пантерево, подозревая воров в поджоге, но те их отбили ножами и кольями и гнали по лесу вплоть до Милюкова.