Сергей Сергеев-Ценский - Том 1. Произведения 1902-1909

Отстрелялся Нетакхата. Смуглое лицо насквозь просвечивает, точно зажгли в нем лампадку.

— Сколько? — спрашивает Бабаев.

— Нетакхата три попал, ваше благородие! — отвечает зычно Нетакхата.

Ощутимо, точно кто-то пляшет, добирается до сознания: три попал, три попал, три попал…

— Молодчина! — медленно улыбаясь, хвалит Бабаев.

— Рад стараться, ваше благородие!

И несколько мгновений еще счастливо круглится перед глазами Бабаева запрокинутая голова Нетакхаты с широким, жарким белозубым ртом.

Можно было подсмотреть — и Бабаев следил и видел, — как постепенно яснела снизу степь и темнело небо.

У горизонта взобрались одно на другое и разлеглись тихо несколько испуганных облаков, желтовато-аспидных, с белыми, как разлитое молоко, кудрями; потом они неслышно поднялись и захлестнули солнце.

Посвежело. Мишени уже не казались живыми — стали неподвижными, буднично-резкими и серыми.

Степь подобралась со всех сторон и опустилась куда-то вниз, точно ушла из-под ног. Бабаеву показалось, что все кругом стали определеннее и выше ростом. Все белое порыжело: гимнастерки, кителя, чехлы фуражек, а с молодой травы сбежали желтые краски и остались скучные синие — тени облаков.

Показалось, что и выстрелы кругом стали глуше: прежде они разлетались всюду, как пух одуванчика, чудились высоко в небе, и небо от них было звонким; теперь они столпились над самой землей, узкие, длинные и прямые, отяжелели, сжались. Ясно вдруг стало, что пули имеют вес и летят грузно.

Сзади солдаты табором на земле чистили ружья, смеялись; так же, как и прежде, табунком паслись лошади. Но стелилось уже что-то сумрачное, скользило по смеху солдат, по мелким шагам стреноженных лошадей.

Капельки на носу Лося пропали; нос сухо выступал вперед, отчетливый и серьезный.

Качуровский смотрел на небо и говорил сердито:

— Вот, смотрите, опять дождь пойдет! Давно не был, черт!.. Хоть бы дал упражнение кончить, а то это будет совсем, как говорят мексиканцы… Волкотруб! Басоны сниму!.. Гляди, болван, как этот идол черномазый на колено стал!.. Этот! Вот этот! Вот этот самый!

И, тыча в спину ножнами шашки, Качуровский совсем валил с ног не по правилам присевшего на колено маленького башкира из четвертого взвода Ахмадзяна Мухаметзянова, а молодой плотный взводный Волкотруб трусливо протискивался вперед из-за линии, чтобы показать башкиру, как нужно стрелять с колена, и на ходу поправлял зачем-то фуражку и пояс с вороненой досиня бляхой.

Облака все чернели снизу и все набухали вверху, выпуклые, мокрые, тяжелые, как паруса. Из-за земли их точно выпирал кто-то в небо плечами; от земли они проползали совсем близко; от земли, невидимо присосавшись, впитывали они свою черноту, упругость и тяжесть; над землей они сплетались, бросая друг другу звенья; белые клочья быстро скользили по ним и пропадали, точно съедались ими. Внизу они были уже скованы в тучу — одну сплошную и цельную.

Ничто не мешало видеть, как неодетая росла туча, почти говорила, почти смеялась белым крутым хребтом, дышала чем-то холодным. Это от нее подуло ровным спорым ветром, и Качуровский кричал шеренге стрелявших:

— В левый угол! Целься в левый угол! Проверьте, поручик!

Бабаев нагибался к кисло пахнувшим спинам солдат и отчетливым, безразличным тоном повторял, смотря на лоснящиеся затворы винтовок:

— В левый угол. Ветер слева, относит пулю — значит, целься в левый угол мишени. Понял? Нашел? Ну вот!

И, вдумавшись в то, что ветер был сильнее, чем это нужно для левого угла, он громко поправлял себя и Качуровского:

— Выноси мушку за мишень влево! На ширину пальца за мишень влево от угла мишени — понял?

Ветер надувал фуражку Качуровского, заворачивал полы его кителя, и он, соглашаясь с Бабаевым, но не желая показать, что ошибся, кричал:

— Да смотрите, как этот олух винтовку свалил! Даже отсюда видно, как Полугусев винтовку свалил! Ты, морда смоленая! Волкотруб! Брюхо кохаешь! За людьми смотри!

Люди на земле делали свое дело, тучи — свое, и как-то странно было думать: столько раз подымались уже над землей тучи, росла трава, сохла трава, опять растет, опять тучи… Недавно был дождь — опять пойдет.

У людей лица такие серьезные, напряженные — зачем? «Я плаща не взял», — вдруг, перебивая себя, подумал Бабаев.

Подошел подпоручик Палей из восьмой роты.

— Здоровый дождище будет! — У него было красивое, большое лицо, певучий голос. — Ведь не даст домой дойти, а?

— Не даст, — улыбаясь, оглядел его всего Бабаев.

— А я в кительке, налегке! — повел плечами Палей. — И холодно уж стало — вот лето! Брр… Много набили?

— Плохо! Едва ли процент выбьем.

Китель у Палея был коротенький, белый; на ногах рейтузы в обтяжку.

— А мы… Черт их знает! Кажется, ничего себе… А стемнело как — замечаете? Шести часов еще нет… Здорово пущено!.. Туча-то, как сапог, — глядите!

— Мы сейчас кончаем: последняя смена, — сказал Бабаев.

— Десятая строится — видите? — сейчас пойдет. Мы тоже сейчас.

Палей подпрыгнул на месте, стукнул каблуками узких ботфортов и ушел так же молодо, как подошел.

Туча захватила уже небо над головой и пошла книзу сзади. Лица стали светло-зеленые, как в сумерки. Туча просвечивала и слоилась как-то вся, густая и толстая. Что-то быстро-быстро двигалось и кипело в ней очень низко, над самыми глазами, когда смотрел Бабаев, точно там тоже был какой-то свой порядок, и строились какие-то ряды, и командовал кто-то.

Подъехал на серой ординарческой лошадке батальонный — сырой, круглобородый, с деревенским лицом.

— Последние? — крикнул он Качуровскому.

— Последние, — ответил Качуровский.

— Ладно! Без меня! Домой еду… Сведения мне на дом пришлите! Ну, гоп!

Он взял под козырек, хлопнул, перегнувшись, плясавшую лошадку ладонью по боку и выскочил в поле галопом. За ним в хвосте бросился ординарец на гнедом шлапаке, и так они очень долго видны были в степи — гнедой и серый, и на них двое белых, прыгавших на седлах.

— Раскатать шинеля! — пустил в глухую низкую ноту Качуровский, когда последняя смена кончила стрельбу и протрубили сигналисты.

У мишеней закопошились махальные. На линии солдаты, суетясь и толкаясь, надевали шинели.

Точно ракета взвилась над головой, извивами через тучу прошла змеистая желтая молния, и сразу, как орудийный залп, тарарахнул гром, пополам расколов небо.

Лось перекрестился. Немного подумав, снял фуражку и перекрестился Качуровский.

— Ну, быстрота и натиск! (У Качуровского — он был подолянин — вышло: бистрота и натиск.) Стройсь! Равняйсь! Живо!