Сергей Сергеев-Ценский - Том 2. Произведения 1909-1926

Однако не одни они только заметили врага. Кругом затыкали руками в небо, заволновались, и уж различалось среди нестройного живого шума ровное, тихое пока жужжанье машины. А какой-то молодой парень, около стоявший с возом, вскрикнул вдруг, точно увидал судьбу:

— Им же оттеда всех нас видать! В любого бей!

И другой, постарше, в солдатской шинели внакидку, влил в слова общую догадку:

— Стало быть, поэтому наших гонют!.. Они, может, часа через три тут будут!..

Поспешно скользя в толпе, подошли к своему форду студент, еврей и татарин. Студент был возбужден и пререкался с татарином.

— Дернуло его сказать: «на машине»! Вот и поезжай теперь на машине!

— Скорей ихнего поезда на Перекоп будем! Что? скажешь — нет? Неправда я говорю? — горячился и татарин.

А еврей смотрел тревожно на подходивший биплан и говорил:

— Это таки так, что ему ровно ничего не стоит послать сюда пару бомб!.. Чем он рискует? А?

Потом студент передал латышу и полтавцу, что коменданта на вокзале рвут на части, и его так и не добились, что какой-то его помощник, матрос, спросил на ходу: на чем приехали? — а татарину вздумалось сказать: — На машине! — Им ответили: — А на машине, так и гоните ее за Перекоп!.. — Потом все стали кричать: — Аэропланы!.. — Поднялась суматоха. Матрос кричал уже где-то дальше, что беспорядку и паники он не допустит, что эвакуация плановая…

Подошел рязанец с целым белым хлебом в руках и сказал:

— Дерут, однако, черти!.. Ну я им свою цену поставил, чертям!

А когда услышал, что говорил студент, сразу решил:

— Что нам, плацкарту что ли ждать? Вали в вагоны, куда попало!.. Айда!

Однако татарин, который все еще держался хозяином Крыма, сказал своим гостям горячо и убедительно и даже руку прижал к сердцу:

— Гаспада!.. Я извиняюсь!.. Мы скорей их на Перекоп будем, честное слово даю! Тут оно сейчас бомба кидать будет! Честное слово!

Жужжанье мотора вверху стало явственней.

— Эх, зенитного орудия нет! — пожалел латыш.

Как раз в это время двинулся уже до краев переполненный поезд: даже на крышах сидели.

— Хлопцы! — горестно выкрикнул полтавец. — Э-эх!.. Было бы сидать на крышу! Хо-ди-ли, матери вашей черт! — перекатил он глаза с татарина на еврея и с еврея на татарина.

— Ну, однако, товарищи, сейчас мы можем добыть себе места! Новый поезд составлять будут. Я думаю! — выкрикнул еврей.

А полтавец ответил ему шутливо, но с сердцем:

— Думай, Мойше, думай!..

— Пока они подадут поезд — бомбардировка начнется, — спокойно вставил латыш, а студент, может быть, считая себя несколько виноватым, что ничего не добился на вокзале, продолжил:

— А этот поезд непременно обстреляют, какой пошел!.. Одним словом теперь: не скопляйсь! Расходись!

И курносый рязанец решил дело одним лихим подбросом головы:

— Ну-к что ж! Делов куча!.. На своей машине и поедем!.. Белым чертям ее оставлять, в сам деле? Едем!..

— Садимся, ну! — заспешил еврей.

И сбитый было с позиций татарин просиял и опять принял хозяйский вид, уверял честным словом, что они скорее поезда приедут в Перекоп.

— И даже с комфортом, — согласился теперь с ним и студент.

— Конечно… Как у себя дома, — подхватил рязанец. — А то «на крыше»! Крыша, брат, вещь такая: за железо зубами держись, а то слетишь!..

— Ну-ка, товарищ шофер! — кивнул грузину латыш, но кожаный маленький человек ответил твердо:

— Я нэт!.. Мене жена тут… двое дети… Нэт!..

И замотал головой.

Латыш поднес ко лбу его свой наган и, нагнувшись к самому уху, прошептал:

— Сейчас же садись на место!.. Слышишь?

Грузин оглянулся и поглядел на него долго, зло и дико, как оглядывается и глядит норовистая лошадь на того, кто ее ударил кнутом по ляжкам, потом стал привычно возиться над машиной.

И когда после обычного шипенья, фырканья и перебоев ультрамариновый форд, от шоссейной пыли почти белый, приобрел, наконец, вновь способность пожирать пространство, латыш, держа в большой своей, тугой, красной руке матово-черный наган, уселся спереди, рядом с кожаным человеком, надевшим на глаза сетчатые консервы.

— Куда? — кратко и мрачно спросил Пааташвили.

— На Перекоп! — ответил латыш. — Улицу знаешь?

Пааташвили чуть кивнул головой.

Жены у него тут не было, — были две-три знакомых девицы из гулящих, — и он знал, что в таких случаях, как теперь, беглецы беспощадны, что выбора у него нет, что извозчиков избивают до полусмерти и все-таки заставляют везти… Но он думал, что где-нибудь в дороге удастся намеренно испортить машину. Десяток способов того, как можно привести машину в негодность, было известно и ему, как всем шоферам. Испортивши машину, он вынудил бы комиссаров ехать дальше на мужицкой подводе, а сам бежал бы. Потом, вернувшись, исправил бы, что надо, а сам уехал обратно.

И, точно незаметно все время следя за тайным ходом его нехитрых мыслей, латыш приблизил к нему большое мясистое бритое лицо и прошептал на ухо:

— А если машина у тебя испортится — убью!

И замелькали около дома города, который еще вчера утром считался своим, в котором вчера еще чуялось свое начальство — Крымревком, от которого, может быть, идут еще к ним, комиссарам, на места деловые бумаги. Теперь начальство, конечно, уехало, город почти ничей, а через два-три часа, может быть, будет определенно чужой, и шестерым, катившим в форде, было несколько неловко глядеть на дома и на прохожих.

Какой-то толстый, прилично одетый, насмешливо кивнул им головой и прокричал: — Счастливой дороги!.. — Две барышни в открытом окне весело захлопали при виде их в ладоши и запищали: — Ура! — А мальчишка бросил им вдогонку камень, пропевши пронзительно:

Село Бешурань было когда-то татарской деревней с мечетью, но ушли отсюда татары в тот злой год, когда ушло их не меньше трехсот тысяч в Турцию, а здесь поселились выходцы из Мелитопольского уезда, отцы которых попали в Новороссию незадолго перед тем, при светлейшем Потемкине, из Астраханской губернии, с Волги.

Крым так Крым. Почистили колодцы, напялили соломенные поволжские крыши на безверхие татарские сараи; заново обмазали стены глиной; позапахали земли, обсеялись и стали быть. Плодились, умирали… На месте мечети построили церковь, и на открытии и освещении храма тогда первый их батюшка, о. Василий, сказал памятное слово о бескровной победе креста над полумесяцем. И так прочувствованно сказал он это слово, что все плакали и обнимались, как на Пасху, и семнадцать ведер вина выпили тогда, и все были врозволочь пьяны, даже бабы и малые ребята, и о. Василий устроил тогда борьбу на поясках, и ни один мужик побороть его, грузного, хоть и молодого, не мог, и перепить не мог, и переплясать не мог… И пока жив был о. Василий, — а он до севастопольской войны дожил, — бешуранцы хвалились даже и в городе своим попом. «Что, — скажут, — у вас тут за попы? Мелочь! А вот у нас, в Бешурани, поп, отец Василий, так это уж истинно по-оп!.. Орел!..»