Сергей Сергеев-Ценский - Том 2. Произведения 1909-1926

Теперь они были натруженно красные, эти глаза, и всё изумленно мигали.

— Видать, что не из очень ты умных, — решил, оглядев его всего, рязанец.

— Очень умных у нас игде взять?..

— Ось, слухай, — тем временем вполголоса говорил другому полтавец, — чи такi дурни у вас тут живут, що им абы сiрое, то и вовк… Шо вiн, партийный, чи шо, — от той лядачий? — и кивнул на сухорукого.

— А ты, значит, по-русскому балакать не можешь, — отозвался тот не без насмешки. — А я, видишь ли, по-хохлацки не понимаю.

— Гм… А революцию понимаешь?

— Это дело совсем особое… Потому как я сам год пять месяцев во флоте служил.

— Без году пять месяцев?.. Много!

— Так что вашего брата-хохла мы тоже знаем отлично… «Самоприделение народностей без анекси и контрибуции!..» Зна-аем!.. Уче-ены! Как зачали в семнадцатом году определяться, черноморский флот делить, — так они себе, ваши хохлы, «Кагул» забрали!.. Ну, молдаванов у нас восемьсот человек нашлось, — тем давай «Волю», — дредноут самый лучший. «Мы, — говорят, — на нем свой флаг выкинем!..» А мы тогда, — великороссы назывались, — собрались это всего-то нас девяносто человек на весь флот, — ни одного корабля нам не досталось!.. До того досада взяла! Сошли мы все на берег, анархистами себя объявили да с черным флагом по улицам пошли… А один с дурной головой так даже в море кинулся!

— Видал такого? — кивнул на него татарину полтавец и уж заискрился весь, чтобы отмочить шутку, но татарин спросил матроса:

— Вы тоже комбед?

— Нет… Ревком.

— Председатель?

— Ну да… а то кто же?.. — И довольно строго наморщил немудрый, но упрямый, четырехугольный, сектантский лоб, закусил заячью губу, поиграл тяжелой челюстью.

Плечи у него были дюжие и шея, как налитая. Одет он был в матроску и сподники — по-домашнему.

Остальные двое здешних держались вместе и лицами были схожи. Оба кудреватые, веснушчатые, мелкозубые; глаза беспокойные, мышиные. И когда они перекидывались отдельными словцами насчет комиссаров, то понять их было невозможно.

— Это там какие? — спросил сухорукого еврей. — Ваши или же чужие?

— Наши… Братья они… — Помолчавши, добавил: — Воры.

— А-а!.. За бандитизм тут сидят? — догадался еврей.

— Не-е… Это тоже комбед.

И совсем понизил голос до шепота:

— Из-за этих двух чертей и я-то сижу… Конокрады… Их сколько время в острогу держали, а как тюрьмы открыли, и они, вот они, тут! Так зачали главировать — ку-да!.. Всю правилу наизуст знают, что и как делать… Весь народ поразорили!..

— А кто же был председатель?.. Ведь вы же, товарищ?

— Во-от! Я!.. Нешь я спротив их могу!.. Когда их в острогу напратиковали во-он как!.. Я ничего не мог!.. «Отбирать у богатых все дочиста!..» Ну и отбирали… Спроти нас, конечно, все богатые вышли.

Холодная была с земляным полом, но в ней стояли нары. В углу на нарах спиной к окну лежал латыш и хрипел. Может быть, ему переломили ребро: иногда он тихо, сквозь зубы, стонал и кашлял кровью. Как наиболее сильного, его сильнее всех избили; однако был жестоко избит и студент. Кто-то ударил его по лицу таким жестким — прикладом ли, кулаком ли, твердым, как приклад, или подкованным сапогом с размаху, — что вбил ему зубы в левую часть языка. Два зуба он выплюнул, но язык сильно распух, левый глаз заплыл, говорить было мучительно.

Только раз, когда он застонал протяжно, и татарин участливо спросил его:

— Болит?

— А-а, — протянул он, узнав его по голосу, — ну что… доехал?.. До Перекопа?..

Вечером, когда стемнело в холодной, татарин поймал у себя в кармане чью-то узкую руку и чуть различил мелкое лицо одного из воров.

— Ты что это, а-а? — повысил было он голос правого над виноватым.

А тот ответил спокойным вопросом:

— Табаку, товарищ, тебе не оставили?.. Курнуть бы…

Еврей, снявши френч, то закрывался им с головой, лежа на досках, то вскакивал, чуть только собачий лай становился гуще, и тревожил лежавшего с ним рядом полтавца, который сказал наконец:

— Спал бы ты, что ли, Мойше, — ну тебя к чертовой мамi!

— А может, наши!

— Наши и наши… Тодi найдуть… Лежи мовчки…

И шепотом на ухо полтавцу бормотал еврей:

— А если они нас… если они нас… расстреляют завтра?..

— Струсил?

Но было так жутко об этом думать и говорить, что сказал еврей:

— А ты в нашем Каменце не был?

Полтавец ответил зло:

— А на черта вiн мiнi здався, той Каменец?

И замолчал еврей.

Рязанец, пока видно было, неутомимо смотрел в окошко.

Часовые менялись, как и полагается по уставу, через каждые два часа, но большей частью позволяли это, и только один, из молодых, тот самый, который бежал вместе с другим парнем, теперь убитым, оказался так строг, что с первого же раза крикнул:

— Отойди прочь! Стрелять буду!

И ловко в два приема взял с плеча на изготовку. А когда рязанец, улыбаясь, сказал:

— Ого!.. Сурьезный дядя!.. — так решительно взял на прицел, что тот мгновенно сел на пол и бормотнул оторопело:

— Вот так сукин сын, черт!

Зато сменивший этого к ночи Митрий Пашков, если и служил когда, то разве только в ополченцах, винтовку держал как грабли, а главное, был он как-то необычайно добродушен и говорлив, твердо верил в прочность дверей и решетки, и в здравый смысл арестантов, и, может быть, хотел им что-то разъяснить и внушить.

Ночь в первой половине своей была месячная: новая, девически узкая в талии луна дробила свой тонкий свет на серебряной серьге мужика, на лакированном переломанном козырьке его нахлобученного картуза и на мощной запутанной бороде, когда, походив немного около, он стал против окна, затяжно зевнул и сказал:

— То бы я себе лежал кверху жаворонкой, спал теперь, а то, беды-горя, ходи тут возле вас, суматошные!..

— Дядя Митрий!.. Как они нас? — тихо спросил сухорукий, тщательно отделяя его от них.

— А вот завтра все узнаешь, — все, все решительно, как и за что, — точно с малым ребенком говоря, ответил Митрий, но осерчал тут же: — Сволочь вы, сволочь!.. Чтоб спроти свово брата хресьянина итить, а?.. Разве это революция?.. Называется это денной грабеж, а не то!.. Я когда в Ялтах за дворника на постоялом дворе жил, я, брат, сам видал, как надоть!.. К примеру, будучи сказать, посты… Присматриваюсь я, — чего это чуть благородные — никаких постов не соблюдают?.. Жрут себе барашку почем зря, как так и надо!.. Нужно, думаю, допытаться, — полагаются им посты, благородным, или не полагаются?.. Я к учителю, тут наспроти жил. — Так и так, — почему это?.. Он и давай объяснять: «Пишшая, — говорит, — ваша простая, грубая… Ее ежель под стекло такое положить — посмотреть, так там кишат, там кишат, — прямо, кишмя-кишат черви такие вроде, — несосветимо!.. Так что простую пишшую вашу мы, благородные, есть не можем… Вот поэтому мы постов не блюдем…» — Ага! — говорю… — Та-ак!.. Не ндравится, стало быть, вам?.. Та-ак!.. Пони-маем!.. — Подался я от него, — аж сумно мне стало… А тут еще зачали говорить все: — Николай, мол, наш не по закону себя ведет: никудышный совсем царишка!.. Вертит им его баба, как хочет, — царица-то, немка… И пьяница!.. «Ага, — думаю себе, — та-ак!.. Ты эдак, сукин сын? Волю себе дал?.. Раз ты в царях сидишь, как же ты смеешь волю себе давать?.. У тебя дед, Александр Невский был, хресьян ослобождал, — вроде как за святого его за это почитают, — тридцатого августа память, и войскам апарад, а ты со шлюхой своей тут?» — Казнить его, говорю, бесприменно надоть, и чтоб другого царя построжей! Ца-арь!.. Ты ежель царь, — должон войско свое в порядке содержать, а не та-ак!.. Спроти японца вышли — не можем, — один только на себя приняли страм; спроти немца — опять все не можем!.. Вот через что я полковников, енаралов в Ялтах с молу за ноги кидал!.. Нехай по морю плавають, ежели они на сухом берегу не могут!.. И пишшую грубую есть не могут, и воевать тоже их нет… нехай плавають!..