Сергей Сергеев-Ценский - Том 2. Произведения 1909-1926

Но Лерик остался в памяти отчерченно, обособленно, обвеянный всем наивным, что было в молодости у самого Марка Игнатьича. Почему-то вспомнились иные мелочи, тогда ненужные, — теперь приобретавшие какой-то смысл.

Большая замысловатая клумба с огромным множеством пышных белых хризантем, на которых, глубоко затаясь, поблескивали капли дождя, как глаза в слезах, и Лерик в своей теплой курточке, и так жаль было, когда Лерик с размаху сбивал белые головки палкой и топтал ногами.

— Ну что это, Лерик! Зачем?

— Вот еще! Какие же это цветы? Даже не пахнут!

И лицо у него было при этом брезгливое, точно клопов давил.

В комнатах Лерик ходил в синей фланелевой рубашке, подпоясанной желтым лакированным поясом, и однажды как-то затерялась шлевка от этого пояса, и почти целый день ее искали; а когда Марку Игнатьичу наскучило это, он посоветовал Лерику снять совсем пояс, если ему неудобно без шлевки.

— Как так? Без пояса? — удивился Лерик.

— Да, а что же?.. Мне в детстве это всегда нравилось… как-то даже удобнее.

Лерик посмотрел на него свысока, маленький на большого, и сказал совсем по-взрослому:

— То — вы, а то — я. Вам было удобнее, а мне — нет!..

Лерик был нелюбознателен, а может быть, только у него, Марка Игнатьича, он ничего ни о чем не хотел спрашивать, и когда пробовал что-нибудь рассказывать ему Марк Игнатьич, всегда он находил предлог убежать или забарабанить.

Как будто никогда не было у него няньки, никто не водил его за ручку, не рассказывал сказок, иначе откуда бы взялось это стариковское: «Я никаких глупостей не люблю!» — когда Марк Игнатьич начинал читать ему красивые длинные сказки.

Однажды только он спросил его хитро, но как будто невинно:

— А вы знаете, где находится Гага?

— Птица гага? — переспросил Марк Игнатьич.

— Нет, не птица, а что! — не птица, а есть такой город, а что! — засиял Лерик.

— В Голландии… столица Голландии… Гаага.

Лерик потух, отвернулся, убежал вприпрыжку и, только согнав с себя смущение беготней, посмотрел на него по-прежнему светло и сказал с оттенком:

— Это вы мне ответили верно.

У Марка Игнатьича так и не было еще любви в жизни: просто было как-то даже стыдно отчасти — быть учителем и в то же время любить; поэтому женщина и теперь, как и прежде, все представлялась ему существом крайне загадочным.

И, не думая о том, что прочитал в газете, Марк Игнатьич ходил по комнате взволнованный: все хотел представить теперешнего Лерика и его жену. Как это случилось, что стрелял в нее он на третий день после свадьбы? Стрелялся потом сам — от испуга и отчаянья, а в нее?..

Марк Игнатьич слышал от кого-то (и хорошо запомнил это) о странной девушке, вышедшей замуж за сожителя своей матери. Но, выйдя замуж, она спала с ножом в головах, замыкая спальню на ключ, и не пускала к себе мужа: «С матерью моей жил, пусть с ней и живет, а с собой не позволю!..» И это показалось так правдоподобным, точно нарочно придуманным вот именно для этого случая с Лериком. Он представил квартирную хозяйку Лерика-правоведа, даму еще не старую, с дочерью-подростком (Софья Петровна к тому времени, должно быть, уже умерла). Почему-то представил эту даму такою, какую видел в доме Полунина, — с большим белым лицом, с огромной прической, в широкой блузе — вообще просторную. В квартире у нее, конечно, было то тепло, тот уют, те ленивые диваны, ковры и мягкая мебель, и тысяча звенящих тонконогих бокальчиков, стаканчиков, рюмочек в буфете, и дрянные картинки по стенам, и фигурные драпри, все то, что молитвенно любят такие просторные женщины. Фокстерьер, пудель, мопс; и когда терялся на улице мопс, она составляла трогательные объявления в газету: «Пропала собачка, мопс, маленький, старый, черный, с седою мордочкой, больной, потому и дорог. Прошу доставить за приличную плату».

Лерика полюбила матерински, потому и жила с ним, только затем, чтобы он не ходил к дурным женщинам. А дочь из подростка (девочки растут так стремительно быстро) обернулась вдруг девушкой с одаряющим взглядом.

Марк Игнатьич мало видел красоты в жизни; и теперь, когда он захотел вообразить девушку, будущую жену Лерика, он представил то, прежнее, портрет на стене в зале, подпись D.Bolotoff, прямой пробор на голове и почему-то белый заколотый на груди вязаный платок, какой был у Луши.

Исчезла из памяти точная граница всего — то, что создает неповторяемость лиц, — но это и не нужно было: нужна была молодая щедрость здоровых красок, сочность, крепость, яркость и круглота и главное — призывающий взгляд одаряющих теплых глаз.

Ах!.. и вот уж вошла в душу… и погубила и Лерика и себя.

Иногда раньше, когда вспоминался ему последний день в доме Полуниной, он думал, что слишком большое значение придал детскому любопытству Лерика, и вот теперь был как будто обрадован даже, что Лерика погубило именно оно, это любопытство, что он, Марк Игнатьич, оказался прав. Ему хотелось теперь увидеть Софью Петровну (может быть, жива еще) и ни о чем не говорить даже с ней — только встретиться где-нибудь, хотя бы на улице, замедлить шаг, посмотреть на нее, присмотреться к ней — только так, чтобы и она его узнала, — и пройти мимо.

Марк Игнатьич побаивался женщин, у него даже было несколько афоризмов, посвященных им, — все осуждающие и угрюмые; и шагая вяло, хотя и взволнованно, по своей столовой — узкой и длинной комнате, должно быть переделанной из коридора, Марк Игнатьич ясно нарисовал себе, как именно должно было произойти то, о чем сообщали в газете.

Конечно, это случилось там, в старом доме с бельведером и колоннами. Была ночь — третья ночь после их свадьбы. В разных концах за окнами лаяло шестнадцать собак — может быть, несколько меньше. И вот щелкнул замок в спальне (он ясно вспомнил комнаты), и между Лериком и женою встала прочная дверь. Из-за двери она говорила спокойно:

— Ты с матерью моею жил — с ней и живи. А если двери сломаешь, у меня нож в головах.

— Зачем же ты выходила замуж? — кричал Лерик.

— А затем… для положения в обществе… зачем же еще выходят?.. И чтобы ты содержал. Вот и содержи.

Марк Игнатьич, по привычке всех одиноких людей все сильно переживать в себе, представлял эту странную сцену полно и сложно и несколько раз придумывал все новые разговоры этой ночной пары. Но, всячески изменяя их, всегда оставлял старое, Лериково: «Что ж ты там прячешь такое — покажи! Покажи, а то укушу!»

И укусил. Марк Игнатьич почти ясно слышал этот хлопающий пробочный звук выстрела через дверь, и душу раздирающий крик, и падение тела на пол, и тишину, и потом испуганный стук в дверь ногами (всем телом и непременно ногами), и крики Лерика, и потом понятный выстрел в себя.

Взволнованный Марк Игнатьич положил в холодный чай ложечку крыжовенного варенья и выпил залпом.