Сергей Сергеев-Ценский - Том 2. Произведения 1909-1926

— Да… Так будет лучше, — не на вопрос ответил Шварцман.

— Так сказать, «сухая» холера?

— Дд-аа… Видите ли, можно нарисовать эту картину так: холерные вибрионы размножились в организме необычайно быстро и сразу остановили деятельность сердца…

И он написал еще три заявления: насчет похорон, санитарной линейки и дезинфекции.

— Максим Николаич! — крикнула вдруг Ольга Михайловна. — Попросите доктора ко мне!

— Нет, зачем же! — испуганным шепотом отозвался тот и хотел уйти с террасы.

— Я тоже больна! — сказала Ольга Михайловна, подымаясь с дивана.

— Это… пройдет со временем… И что же я тут могу? — бормотал Шварцман, порываясь уйти.

Но Ольга Михайловна уже стояла на террасе и говорила:

— Скажите, доктор, если бы камфара у нас была ночью, она была бы жива?

— Нет! — твердо ответил Шварцман. — Случай был безнадежный… Я, видите ли, так это представляю: пакет бацилл…

Но Ольга Михайловна оборвала его резким вскриком. Она грянулась бы на грязный от ливня пол террасы, если бы не подхватил ее Максим Николаевич и не опустил осторожно в кресло-качалку.

Шварцман в стороне, отвернувшись и делая в податливой земле кружочки наконечником палки, ждал, когда пройдет приступ отчаянья.

Женщина рыдала нутряным страшным бабьим рыданьем… Она билась бы головой, если бы не держал ее голову Максим Николаевич.

— Да дочка ж моя, Марусечка-аа-а!.. Да радость же ты моя единственная-я-я… а-а-а!..

Так несколько длинных страшных минут, перевернувших всем души.

Максим Николаевич повторял глухо:

— Успокойтесь!.. Ну, успокойтесь же!.. Может быть, и мы с вами умрем завтра!.. Мы ее догоним, нашу Мушку!.. Это колесо истории нас раздавило… истории, черт бы ее побрал!..

И, воспользовавшись тем, что рыдания ослабели, Шварцман сказал:

— Считаю долгом предупредить вас, как врач, что в комнату умершей вы больше не должны входить… Не входить даже и в дом до дезинфекции…

— Но ведь мы и не боимся умереть, доктор!.. — сказал Максим Николаевич. — Я бы, поверьте, очень охотно умер хоть завтра… Может быть, я уже заражен.

— Но у вас ведь… у вас есть еще долг по отношению к другим! — отозвался Шварцман, все еще прокалывая землю своею палкой и глядя на кружочки.

— Ах, ближние?.. Да, да, да!.. Перестаньте же, Ольга Михайловна!.. Да успокойтесь же!.. Мы с вами должны еще что-то такое… во имя любви к ближним… Прежде всего, мы не должны больше видеть Мушки… Еще что, доктор?

— Я вам советую вымыться горячей водой… Потом…

— Еще раз самовар ставить?

— Да… Перемените все решительно белье и верхнее платье…

— Вы слышите, Ольга Михайловна?

— Ночевать где-нибудь на пустой даче… Похороните завтра утром, а в обед к вам придут с дезинфекцией.

Передав сиделке крупно вздрагивающую, но уже притихшую Ольгу Михайловну, Максим Николаевич пошел провожать Шварцмана.

Он сказал ему:

— Я — ваш должник… В самом скором времени у меня будут деньги… Только давайте, между нами, выясним: ведь это не холера была у девочки?

— Как же это выяснить без анализа?.. И не все ли вам равно, от чего? Важно, что умерла… А еще важнее, чтобы и вы оба не умерли… После дезинфекции пригласите прачек, белильщика… Большие расходы, конечно, но что же делать?.. Однако это отвлечет несколько мать. Вы согласны?

Житейски это было разумно, и Максим Николаевич простился с ним без вражды.

Отсияли уж радуги, и море потухло…

Сиделка долго кипятила свой шприц, чтобы его обеззаразить, и ушла наконец. Ушла и Шура, пригнавши Женьку. На даче остались только они: двое живых и Мушка — мертвая, не только мертвая сама, но и смерть другим, — чужая и страшная.

Только день назад так смеялась она звонко и радостно, купая в радостном синем море свою Женьку, задравшую хвост кольцом!

Поставлен был вновь зеленый большой самовар с заклепанным краном, и валил от него дым. Смолистым дымом этим застлало горы и море, и не заметили сразу, как появился откуда-то перед террасой косоротый какой-то низенький человек и сказал гнусаво:

— Слыхал, несчастье у вас… что делать!.. У меня у самого тоже… недели две назад… дочка двух лет…

Оторопели оба… Переглянулись…

— А вы, собственно, насчет чего же? — спросил Максим Николаевич тихо.

— Касательно гроба я… Может, еще не заказали, так у меня готовый есть… По этой части я теперь занимаюсь… Может, слыхали?.. Павел Горобцов… Могилку тоже я выкопать могу…

Еще раз оба переглянулись, — не сон ли этот криворотый? Нет, жутко, однако не сон.

— Недорого с вас возьму, — двадцать мильенов всего… И, стало быть, за гроб и за могилку… Скажете, дорого?.. В Ялтах и по сто плотят…

— Где же мы возьмем двадцать миллионов? — с тоскою в голосе спросил Максим Николаевич.

И криворотый ответил:

— Можно, конечно, и в общей схоронить и совсем, конечно, безо всякого гроба…

Но испугалась Ольга Михайловна:

— Нет! нет! Как можно!

— Да, разумеется… Человек их шесть или восемь собирают… какие раньше управились, те должны очереди своей ждать… в часовне, на кладбище…

— Кого ждать?

— Пока число соберется… Тогда уж собча их закапывают…

Криворотый говорил спокойно, и необычайно спокойный после молний, грома и ливня выдался вечер.

Солнце зашло уже. Настали мягкие сумерки, и весь мягкий, в мятой, мягкой сумеречно-серой рубахе, ремешком подпоясанной, стоял какой-то Павел Горобцов, временно гробовщик и могильщик, и верхняя часть его лица с серыми глазами исподлобья была совершенно серьезна, а перекошенная нижняя часть точно все время ехидно смеялась. Показалось Максиму Николаевичу даже, что он и не криворот, только в насмешку так сделал, а он говорил гнусаво:

— Вы, конечно, люди верные… Если день-два, я обождать могу…

— Ну и пусть делает, — вмешалась Ольга Михайловна. — Толкушку продадим, кур, — как-нибудь соберем двадцать мильонов…

— Главное, мне длину гроба надо, — какого роста она, покойница?.. Так если на два с четвертью, я думаю, хватит.

— Вполне, — сказал Максим Николаевич.

— Тогда у меня готовый есть… Завтра утром сюда доставлю… Потом могилку пойдем копать…

Шлепнул картузиком и ушел… А они двое еще с минуту сидели оцепенелые: началось!

Когда вымылись оба на кухне и переоделись в самое новое, что нашлось, — стало уж темно, но тишина продолжалась.

Пошли на соседнюю пустую дачу, — не туда, где паслась Женька, а ближе, но где в доме тоже не было дверей, — зажгли спичку, осмотрелись…

— Да-а-а! — сказал Максим Николаевич, вздохнув. — Может, просто посидим на крылечке… как-нибудь скоротаем ночь…

Но сидеть рядом и молча слушать молчащую ночь показалось еще более жутко. Лучше все-таки было забиться в темный угол былого жилья, укутаться чем-нибудь с головой и зажать веки… Только чтобы забыть на время: было — не было, жива — мертва… хоть бы на час забыть.