В Маклаков - Из воспоминаний

Говоря о процессах, возникавших на религиозной основе, мне трудно умолчать совсем о громком деле Бейлиса, как ритуальном убийстве. Но нем скажу только несколько слов. Во-первых, оно общеизвестно; а во-вторых, как "преступление", оно и не интересно. Интерес его совсем в другой области. Можно по-разному смотреть на самую допустимость еврейской {257} секты, практикующей ритуальные убийства. Я помню, как О. Б. Гольдовский, известный Московский еврейский адвокат и общественный деятель, сердился, когда я ему говорил, что принципиально это готов допустить. Религия не отвечает за секты, которые могут в ней образоваться, как христианство не ответственно ни за скопцов, ни за самосжигателей, ни за "красную смерть", если бы она существовала. В таком допущении для евреев ничего обидного нет. И едва ли стоило по поводу процесса Бейлиса ставить на разрешение мало культурных присяжных вопрос о том, допускает ли такие убийства иудейская вера? Такой вопрос не их компетенции и что бы они ни сказали, цена их мнению не велика. То, что могли решить присяжные, заключалось в одном: виновен ли Бейлис в убийстве? К концу процесса едва ли у кого-либо оставалось сомнение, что Бейлис тут совсем не причем. Более того, всем стало ясно, кто именно убил Ющинского и почему.

Интерес этого процесса был только в том, почему и как судебное ведомство защищало настоящих убийц, которых все знали и стремилось к осуждению невинного Бейлиса? Это была картина падения судебных нравов, как последствие подчинения суда политике.

В деле Бейлиса оно дошло до превращения суда в орудие партийного антисемитизма. Ради этого прокурор отстаивал заведомо виновных и потворствовал маневрам воровской шайки Чебиряковой - и всё это с ведома и одобрения министра юстиции. Только эта сторона процесса и была интересна. Но на суде было не до ее разоблачения полностью; задача защиты была более узкая и ее силам доступная: опровергнуть в умах присяжных ту ложь, которой окутали поведение Бейлиса и разъяснить истинную роль шайки Чебиряковой. Эту задачу она выполнила и привела к оправданию Бейлиса присяжными, несмотря на старания прокурора и судей. Приговор присяжных в тот момент спас честь русского суда.

{258} В связи с этим укажу на характерную картину падения нравов. Возвращаясь из Киева в Петербург, я на сутки остановился в Москве. "Русские ведомости" просили меня дать интервью о процессе; я предпочел дать небольшую статью за подписью. Я в ней указывал на то, о чем сейчас говорю, т. е., что приговор присяжных спас доброе имя суда. В Петербурге же ко мне пришел П. Б. Струве и просил дать статью в "Русскую мысль". Я это сделал в более развитом виде, чем "Русских ведомостях". Помню, что Струве, прочтя меня эту статью, молча меня обнял и поцеловал. Конечно, эти обе статьи пришлись не по вкусу министерства юстиции и я, равно как редакторы "Русских ведомостей" и "Русской мысли", были преданы суду за "распространение в печати заведомо ложных и позорящих сведений о действиях правительственных лиц". Я не помню точно текста этой новеллы (Новелла - позднейшее дополнение к какому-нибудь своду законов.), но содержание ее было именно таково. Подобное обвинение мне казалось только смешным.

Но раньше по той же, если не ошибаюсь, новелле, был в Киеве осужден В. В. Шульгин, за статью, помещенную им в "Киевлянине" по поводу того же самого дела. Он в этом своем процессе между прочим сослался на меня, как на свидетеля; я ездил в Киев давать показания. Свидетелем был там и прокурор судебной палаты Чаплинский, один из инспираторов всего дела Бейлиса. Шульгин был осужден. Когда началась война, он пошел добровольцем на, военную службу, был ранен; правительству стало стыдно сажать его в тюрьму и он был помилован по высочайшему повелению. (см. на нашей стр. - В. Шульгин "1920 год", ldn-knigi) Мое же дело должно было слушаться во время самой войны.

Было слишком ясно, как это несвоевременно и суд не торопился ставить его на очередь. Мне даже еще не вручили обоих обвинительных актов. Кроме того, дело должно было слушаться в 1-ом отделении (без присяжных), где судьям, {259} которых так часто я защищал на выездных сессиях и которые дружески ко мне относились, было бы стыдно меня осудить за якобы заведомо ложные сведения. Я как-то на улице встретил нового председателя окружного суда Д. Д. Иванова. Я знал его еще с гимназии. Он и Завадский учились в одном классе с моим братом, бывали у нас в доме, и мы кажется даже были на ты, но потом потеряли из вида друг друга, пока я его не встретил случайно на улице. В разговоре я спросил его: "Почему же вы меня не судите? Уже пора". Он искренно или притворно сказал, что ничего про это дело не знал.

Через несколько дней после этого разговора я получил обвинительный акт; просил о вызове нескольких свидетелей, что было уважено. Мне самому было неловко подвергать моих будущих судей риску вызвать против себя неудовольствие Министерства и я пожалел, что подстрекнул председателя это дело назначить. Судьи 1-го отделения были старые почтенные люди, и я был бы рад их избавить от трудного положения. Я узнал, что повесток свидетелям не успели вручить и на этом основании заседание мог отложить. Но неожиданно для меня на суд явился сам Иванов, с незнакомыми судьями и стал сам в этот день председательствовать. Я из этого заключил, что он хотел взять на себя ответственность за процесс и избавить других судей от неудовольствия Щегловитова.

Это с его стороны было бы достойно, но в этих условиях мне показалось не только ненужным, но и неудобным откладывать дело, и я от свидетелей отказался. Но оказалось, что я не понял мотивов Иванова. По первым же вопросам, которые он стал задавать, стало ясно, что он клонит к обвинению, и что отказом от свидетелей я сыграл в его руку. Защищаться мне было нечем, но так как меня обвиняли в распространении заведомо ложных известий, то я указал суду, что обязанностью прокурора было это доказывать, чего он однако не делал. И во всяком случае, когда {260} речь идет о редакторах, моих соподсудимых, то я лучше их знал, как проходило дело, и они имели право мне верить и т. п. Словом я исходил из предположения, что Иванов честный судья, а не угодник, и что он воспользуется этими соображениями, чтобы по крайней мере осудить меня одного или присудить всех нас к штрафу. Приговор был неожиданный: три месяца тюрьмы каждому.

Я искренно был возмущен, так как не сомневался, что Иванов вынес такой приговор из одного желания угодить Министерству. Я сначала решил не подавать апелляции, чтобы заставить судей свой приговор привести в исполнение и посадить меня тотчас в тюрьму; я об этом кое-кому говорил. Это дошло до палаты, и ко мне приехал прокурор палаты, мой старый друг, Н. Н. Чебышев, убеждая меня этого не делать. "Ты суд защищал, - говорил он мне, и хочешь его теперь осрамить, так как без твоей жалобы палата не может скандала исправить. Даю тебе слово, что в палате я выступлю сам и откажусь от обвинения и т. п." Всё это меня колебало, а главное мой план отказаться от апелляции поставил бы в трудное положение Струве и редактора "Русских ведомостей", которым пришлось бы или "десолидаризироваться" со мной, или со мной садиться в тюрьму. В результате я жалобу подал: ее не стали рассматривать, а в 1917 г. мы все подошли под амнистию.