Владимир Максимов - Дорога

Он наконец присел, но только так, на краешек табурета, пошарил быстрыми глазами по тарелкам, ткнул вилкой в заливную рыбу, но есть снова не стал, а, искоса взглянув на гостя, спросил:

- Все эти мои болячки - ерунда, сто лет жили без вас и еще тыщу проживем, ты мне, Иван, вот что сказки: зачем же было и огород городить? Деньги! Ладно, не оскудеем... Люди! Вот в чем гвоздь! Зряшный труд не тем страшён, что зряшен, а тем, родимай, что он в человеке делателя убивает, заинтересованного, так сказать, производителя. А сколько их тыщ здесь, тебе лучше знать. Ведь он какой он там никакой, а дорогу строил. Ведь это ему на всю жизнь: дорога. И на карте ткнуть может. И поедет, так погордиться не замедлит. А теперь ему начхать, потому что он самолично видел, какие рубли можно зазря в землю вгонять. - Каргин сожалительно махнул рукой, и снова налил, и снова выпил, и снова не успел закусить. - Да и только ли рубли?.. Теперь это уже не заинтересованный производитель, а машина: от гудка до гудка - и с колокольни долой... С таким не то что "светлое будущее", а какое есть не потерять бы...

Слушая Каргина, Иван Васильевич пытался было примерить ко всему, что говорил сейчас председатель, каркас своей продуманной еще на барже и показавшейся тогда ему такой объемной формулы. Но боль отдельного человека, в данном случае - Алексея Каргина, не втискивалась в нее, начинала кровоточить. Тогда он сказал, как можно увереннее сказал:

- Все это так, Каргин, - и он повторил любимое его словечко, - так, родимай. Но ведь это не ликвид, а консервация. Придет время...

- Консервация! - взвился тот. - Тебе ли тундру не знать, Иван! Через пяток лет сюда медведь вернется и не почует, что железом пахнет... Ваня, родимай!..

Но о чем еще мог сказать Иван Васильевич своему другу, чем успокоить, когда у него самого на душе смутно и зябко сквозило и слова, которые приходилось сейчас ему говорить, - он сам это знал и чувствовал, - были пусты и необязательны? Но он не мог уйти от ответа, не мог, не имел права спрятать глаз от цепкого взыскующего взгляда хозяина.

- Ты спрашиваешь меня, Каргин, а я спрошу у тебя: ты помнишь, как тогда, в зиму, я привез сюда первую партию, десять человек, в снег, в лес? Я всю трассу пересек наравне с рабочими. А ведь все это через мои руки прошло, через душу мою, если хочешь. Мне не больно? Выть хочется. Ты кричишь, я кричу. Нам больно, вот мы и кричим, каждый по-своему. Но крик проходит, а суть остается.

- Какая суть! - почти застонал Каргин.

- А суть, - сказал Иван Васильевич и сам не узнал своего голоса, до того он был сухим и жестким, - в том, что, кроме наших причитаний, существует объективная необходимость. Упрямая, Каргин, штука. Никуда от нее не денешься. Тебе больно, мне больно, тому, кто закрывает, тоже, наверно, больно, а закрыть надо. Надо - и все тут. При государственном планировании слезы в расчет не берутся.

- Должны браться! - вскочил и снова заметался по горнице Каргин. Сухой и взъерошенный, сейчас он был похож на птицу, случайно загнанную в помещение. А как же, Иван, родимай? Ведь сначала сверху, потом посередке, а потом на каждого распределяется: выполняй. А как же он, этот самый каждый, будет выполнять, когда у него бед полная кошелка, ему бы их расхлебать, не до плана... И пошел наш план обратным ходом: один не сделал, середка не дотянула, в целом прогар...

Он остановился против Ивана Васильевича и, явно довольный удачным своим оборотом, победно взглянул на него: ну, что ты, мол, скажешь?

"Э, да ты философ, - подумал Иван Васильевич, одновременно и радуясь и завидуя неистощимому каргинскому натиску. - Не сносить тебе головы, паря, коли, как всегда, кривая не вывезет".

Спор затягивался, и спор - это Иван Васильевич по опыту знал беспредметный. Он и не был расположен спорить, потому что боль Каргина была и его, Ивана Васильевича, болью, и продолжать разговор означало поддаться слабости, потерять власть над собой. Он переборол искушение и заторопился:

- Что ж, пожалуй, двинусь, Ильич. Думаю, проводишь до просека, по пути и договорим.

- Спешишь? - Враз погасая, Каргин усмехнулся, и по тому, как усмехнулся, без труда угадывалось, что ему понятны и состояние гостя и причина его неожиданной торопливости. - Теперь ведь вроде бы спешить некуда...

- Эх, Ильич, еще дел да дел!.. Сдача вот-вот. Концы свести надо... Да и вообще в одиночку проветриваться мне сейчас не вредно... Мысли всякие... Прикидываю, что к чему.

- Одолевают все-таки? - хитро взглянул в его сторону Каргин. Он натягивал у двери сапог. Сапог не поддавался, и ему приходилось еще и еще раз перематывать портянку. - Лезут, значит, проклятые... А зачем они тебе, Иван? У тебя же есть зацепа: государственный интерес... Вот и вешай все на эту зацепу. Фу ты черт! - Он наконец натянул один сапог. - Эх, Иван Васильевич, Ваня, родимай, сколько вместе попито-поедено, а поговорить по душе так и не состоялось...

Ну разве мог объяснить Каргину Иван Васильевич, с каким желанием, с какой доброй охотой накрепко оседлал бы он сейчас теплый табурет, хватил бы вместе с хозяином по стакану-другому, и потек бы, пошел бы между ними разговор без обиняков, тот долгий мужской разговор, после которого люди становятся либо друзьями до гробовой доски, либо врагами на всю жизнь. Но Иван-то Васильевич потому и торопился, что бежал от этого разговора, бежал, страшась самого себя, вернее - все нараставшей в нем смутной, но жгучей тревоги...

Они поднялись на косогор, откуда трасса проглядывалась чуть не до самого горизонта, явственной лентой рассекая тайгу надвое. Позади них тускло поблескивала река. С косогора она казалась неподвижной и оттого еще более огромной и притягательной. Впервые за несколько лет их знакомства они обнялись, и Иван Васильевич, как это часто бывает, вдруг остро почувствовал, что он прощается не столько с Каргиным, сколько с частью своей жизни, оставленной им в этом человеке. Наверное, они ощутили это одновременно, потому что Каргин, вдруг оттолкнув его и отвернувшись, зло молвил:

- Зря не поговорили.

И здесь, за минуту перед прощанием, Иван Васильевич не посмел покривить душой перед человеком, который ждал от него важного, нужного для себя слова, но так и не дождался.

- Зря, - коротко сказал он и еще раз утвердил: - Зря.

Сказал и шагнул в лес, и лес раздался перед ним.

IV

Как только он вышел на тропу, тайга обступила его со всех сторон, определив перед ним единственную сквозную дорогу - коридор трассовой просеки. Иван Васильевич еще ощущал спиной долгий каргинский взгляд, но лес уже приобщил его к своей глубине, к своему тревожному спокойствию, заключив путника в тот вещий, слепой круг, из которого пути назад - нет. И он отдался лесу, как спасению. С тайгой у него была связана почти половина жизни, и если другим тайга виделась сплошной и темной стеной растительного беспорядка цвета охры и зелени, то для него это была сама тишина, только выраженная в линиях, звуках, оттенках. Она, эта тишина, делала его и маленьким и великим одновременно: маленьким перед ее тысячеверстным размахом и великим рядом с ее беззащитностью.