Владимир Максимов - Карантин

(* Бессрочка - детская воспитательная колония (жаргон). *)

(** "Две петельки", "три карточки" - мошеннические трюки (жаргон). **)

(*** Чернушник - мошенник (жаргон). ***)

(**** Хипеш - шум (жаргон). ****)

IX

Наспех склеенная лента дальнейших событий разворачивается в моем сознании с калейдоскопической быстротой. Картины расцветают одна другой поразительнее. Исповедь Балыкина получает единодушное одобрение. Льдисто-синие глазки драматурга заинтересованно оттаивают, весь он с головы до пояса азартно подтягивается, чуть заметно вибрируя, как гончая в минуту стойки. Актриса восторженно хлопает в ладоши и принимается облизывать губы уже в сторону Левы. - Весьма... Весьма! - Ельцов, пошатываясь, встает, следует его знаменитый жест - полусогнутая ладонь, рука вперед на пол-локтя - что должно свидетельствовать о едва сдерживаемой и до поры затаенной силе. - Отдаю должное вашей профессиональной тонкости. Мы - мастера, всегда поймем друг друга... Итак, за вас! "Вот, - кричит все в нем - демократически приспущенный галстук, расстегнутая сорочка, небрежная взлохмаченность жиденькой шевелюры, - и увенчан, и мастит, и вообще в первой тройке, а не зазнался, с любым готов запросто, цените!" Мы пьем и вскоре забываем счет тостам. Брудершафт следует за брудершафтом, поздравление за поздравлением. Крутинская, вернув мне свою милость, не стесняясь, целует меня взасос. При этом у меня такое ощущение, будто она готова заглотнуть мою особу целиком. Все мы, разумеется, сразу же переходим на "ты" и с каждой минутой нравимся друг другу все больше и больше. Усатый буфетчик, с переполненным подносом в руках, парит над нами, расточая сверху неземные улыбки и потустороннюю услужливость: - Согласно праздничного заказа, с разрешения высшей инструкции, полагаем, что потрачено клиентурой перечислить быть. Смысле обслуживания населения комплексно отовариваем культурой и бытом и другими командировочными услугами в связи. "Гайда тройка, снег пушистый, ночь морозная кругом", аминь лямур! Неожиданно из ничего, из пустоты и жаркого безоблачья возникает музыка. Она вламывается в открытые окна, сквозит в щели плотно захлопнутых дверей, лезет через отверстия выключателей и бутылок. Испанская хабанера неистовствует в растерзанном гульбой салоне. В мгновение ока мои сотрапезники оказываются в проходе между столиками, где, положив руки друг другу на плечи, заворачивают умопомрачительный танец в сопровождении невидимого оркестра. Тень от усов буфетчика осеняет трогательное единение преуспевающих лицедеев с мошенником. С трудом выламываясь из одуряющего хаоса, я ищу глазами Ивана Ивановича, но Иванова нигде нет и ничто вокруг не напоминает мне о его недавнем присутствии. А влажные губы Крутинской у моего уха снова затягивают меня в опьяняющий омут: - Я хочу тебя, мальчик, ты слышишь, хочу... Ты сильный... Ты очень сильный... Прямо из казармы... Возьми меня, мой гренадер... Разве я тебе не нравлюсь? - Асса! - в экстазе кричит драматург, и отблеск костров неолита сквозит в его остреньком личике. - Асса! - Ух, ух, ух, ух! - самозабвенно вторит ему Ельцов, выделывая длинными ногами тотемные вензеля. - Разгорелся мой утюг! - Карамба! - заходится Лева в пиратском раже. - Деньги на бочку, капитан! Поднос витающего под плафонами буфетчика шмыгает над нами, на глазах превращаясь в шаманский бубен. Буфетчик остервенело колотит в него и с кончиков его дугообразных усов капают вниз алмазные слезы восторга: - Директивно через обязательность, выполняя пожелания с помощью ревизионных подкреплений, запускаем оборудование досуга и смеха в разрезе полной мощности! Крутится-вертится шар голубой! - И уже на прощанье в мою угасающую память. - Се ля ви маркитан!

Просыпаюсь я оттого, что кто-то ласково гладит меня по волосам. Надо мной, в обрамлении пыльной листвы лицо Марии. Я пытаюсь было притвориться спящим, но она моментально разгадывает эту мою уловку: - Уже вечер. - Жарко. - Сними рубашку. - Сколько на твоих? - Шестой час. - Встаю. - Полежи, легче будет. - Сердишься? - Нет. - Она загадочно и чуть слышно смеется, проводит ладонью по моему лицу, словно снимает с него некий покров. - С чего ты взял? Принести воды? - Давай. Из-под куста ракитника при дороге, где я лежу, не в силах даже поднять голову, мне видно, как она, легко перепорхнув кювет, семенит вдоль состава к нашему вагону. Ее ловкая, совсем еще девичья фигурка в мареве пестрого сарафана видится мне сейчас отсюда по-пичужьи невесомой. Я тут же вспоминаю оргию в ресторане, театральную троицу за столом, усатого буфетчика, хабанеру, и на душе у меня берутся скрести поганые кошки: "Она-то, видно, одна сидела, ждала, сама, наверное, и вытащила. Стыд-то какой!"

Неподалеку от меня, вокруг подростковой величины елочки молчаливо бражничает небольшая компания безликого образца. Их четверо, разного возраста и внешности, но все вместе они составляют как бы одно целое и по отдельности никак не мыслятся. Будучи штатскими, люди эти поразительно смахивают на военных и вдобавок - кадровых. Движения их медлительны, даже величавы, словно они не просто пьют и закусывают, а совершают некий ритуал вещий и обязательный. У меня такое впечатление, что еда и водка появляются перед ними сами собой, по мере употребления. "Живут люди, - вздыхаю я, - все как по-щучьему велению, только пожелай!" Один из них - с барочным штрихом вздернутого носа, - перехватив мой алчущий взгляд, кивком головы приглашает меня разделить компанию. Отказаться от этого приглашения выше моих сил, голова у меня подобна чугунному шару, заполненному до отказа колокольным звоном и трескотней. К тому же, меня разбирает любопытство. Хочется все же узнать, что это еще за четырехглавая гидра с личной скатертью-самобранкой на вынос? Присоединение мое встречается без особого энтузиазма, но, в общем, и не враждебно. Курносый, судя по всему, глава стола, молча наливает мне тонкий стакан доверху. Второй, помоложе, - подбородок боксера, глаза навыкате выруливает ко мне с поддетой на вилку шпротиной. Двое других - равнодушные некто в одинаковых джерсевых рубашках - не сводят с меня оценивающе прищуренных глаз. "Ладно, - принимаю я вызов, - посмотрим, кто кого? Пить мы тоже умеем". Когда колокола у меня в голове сменяются пением пасторальной свирели, я замечаю, что собутыльники мои не так молчаливы, как это показалось мне на первый взгляд. Просто они разговаривают, не разжимая губ, мускулы лица при этом остаются у них тоже неподвижны, и оттого, со стороны, их трапеза выглядит абсолютно немотной. Речь у них идет о предметах для меня запредельных и непостижимых. Скорее, это даже не разговор, а храмовая служба, обрядовое, так сказать, таинство, в котором роли участников строго распределены и глубоко продуманы. Соло, опять-таки, ведет мой белобрысый благодетель. Чуть слышно цедя сквозь зубы, он коротко спрашивает: - Жил-был у бабушки? Ему ответом нечто среднее между мычанием и свистом: - Серенький козлик. - Бабушка козлика? - Очень любила. - Да что ты? - Да гад буду, очень любила. Темп вопросов и ответов стремительно нарастет. Кажется, что мысленно они участвуют сейчас в какой-то головоломной погоне. Дыхание у них учащается, лбы покрываются испариной: - Остались от козлика? - Рожки да ножки. - Да что ты? - Да гад буду, рожки да ножки. - Где этот козлик, - ласково вопрошает белобрысый, - сегодня пасется? - Он в Мордовлаге, - дружно мычат подчиненные, - живет на подножном. Голос солиста снижается до утробного гула: - Сколько отмерили козлику срока? Хор идеально синхронен: - Десять в бородку и пять по рогам. Тонкий стакан снова плывет по кругу, каждый с угрюмой обстоятельностью выцеживает свою долю, не забывая приобщиться к неоскудевающей закуске. После священнодействия начальник потеплевшим взглядом окидывает подчиненных: - А теперь нашу любимую. - И первый затягивает некрепким, но приятным тенорком. - "В лесу родилась елочка..." Видно, это тоже репетировалось годами. Они подхватывают песню сразу и на зависть слаженно. Тот, что с боксерским подбородком, даже всхлипывает ненароком. У джерсевых мальчиков жалобно трясутся губы. Мелодия постепенно крепнет, наливается металлом: