Владимир Максимов - Семь дней творения

"Что мы нашли, придя сюда? - думал он их мыслями. - Радость? Надежду? Веру? Вот ты, Цыганиха, растерявшая все? Ты - Левушкин? Где твой сын-дантист? Ты - безумный Никиш-кин? Что мы принесли сюда? Добро? Теплоту? Свет? Кому? Меклеру? Храмовой? Козлову? Нет, мы ничего не принесли, но все потеряли. Себя, душу свою. Все, все потеряли. А зачем? Зачем? Ведь в каждом из нас жило доброе слово и, может быть, живет еще. Живет! Лева знал, что говорил: "Плачьте, плачьте, люди, у слезы тоже сила есть!"

Василий Васильевич даже подался весь вперед и вдруг увидел в глубине двора, там, где когда-то стоял штабелевский дом, старуху Шоколинист. Черная и крохотная,- она стояла, беззвучно шевеля губами, и постепенно вырастала, увеличивалась в его глазах, пока не заняла неба перед ним, и он рухнул на подоконник и, наверное, только земля слышала его последний хрип:

- Господи-и-и...

Четверг

ПОЗДНИЙ СВЕТ

I

Глядя в последний раз на слегка заснеженные московские улицы, Вадим даже представить себе не мог, что когда-нибудь он снова может вернуться сюда. Он считал этот свой путь до известной всякому москвичу Троицкой больницы - последней в своей жизни дорогой. Отсюда, издалека, печально знаменитая Столбовая виделась ему чем-то вроде склепа, из которого уже не было выхода. "Господи,- мысленно сетовал он,- за что мне все это, за какие такие грехи?!"

Машина вырвалась из загородного шоссе, мимо окон замелькали ловкие дачки-домики Подмосковья, рассеченные вдоль и поперек аккуратными грейдерами. Буйный, связанный по рукам и ногам парень, постепенно очухиваясь от наркотиков, натужно замычал, задергался, на искусанных губах выступила пена, а истерзанные видениями кроличьи глаза его, казалось, вот-вот вылезут из орбит.

Эвакуатор - изжеванный жизнью и частым куревом мужичок в изрядно поношенной кожанке - лениво сплюнул себе под ноги и сказал квакающим голосом:

- Ишь, ведь, как его выворачивает! Давно такого не важивал. Видно, не жилец, раз в Троицкую.

И еще раз это его врсклицание только лишний раз утвердило Вадима в горьком предположе-нии: "Хана, тебе, Вадим Викторович, наверняка, хана". Долгой ледяной жутью свело сердце, что-то там внутри него обморочно надломилось, и он скорее почувствовал, чем услышал себя, свой голос:

- Что, папаша, дрянь мое дело?

- А то как же? - Нет, он, этот жлоб в кожанке, не дал ему, не подарил надежды,- думай, куда едешь. И докончил врастяжку, почти с наслаждением: В Столбовую.

Больше Вадим и не пытался заговаривать. Какой смысл было ему растравливать себя и свой ужас перед будущим. Он только мысленно, как бы вознаграждая себя за минутную слабость, длинно матерно выругался, добавив в конце к этому: "Сука, сука, сука!"

А тому - нет, не сиделось, не молчалось совсем, его прямо-таки выламывало сладострастным жлобским желанием мытарить и добивать ближнего:

- Раз лекарства не помогли, значит, туда. - И снова с наслаждением, только теперь с особым: - В Столбовую - я. Там таких навалом. Жрут, пьют, баб потребляют. Живи - не хочу! - В нем, в полом нутре жлоба все торжествовало, и гнилостный запах его зубов витал по фургону насквозь промороженного "рафика". - А я бы их своим манером. Что им небо коптить без пользы? В наше время техника на этот счет знаешь, какая? Закачаешься! Любо-дорого! Один укол - и ваших нет...

Кажется, еще немного, и Вадим бросился бы на него, но в это мгновение тот неожиданно щедрым жестом выбросил вперед себя едва початую пачку сигарет:

- Кури, малый, а то совсем смерзнешь.

- Не курю. - Исступление сразу схлынуло. - Не привыкал.

- Не воевал, видно, молодой еще. - У жлоба в старой кожанке даже жеваное лицо его обмякло. - Бывало, лежишь в окопе, вша озверела, бабу хочется - в коленках ломит, а затянешься раз-другой, вроде ничего - жить можно. Ты в гражданке кем был?

- Артист.

- Смотри! - Кожанка уважительно заскрипела.

- Первый раз артиста эвакуирую. Надо полагать, родня сработала. - И хотя Вадим смолчал, тот по одному ему ведомым признакам понял, что угадал, и, радуясь своей догадливости, подобрел до предела. - Видно, на барахло позарились, опеку оформили, гадье.

- Да нет у меня никакого барахла!

- Тогда - интриги,- победно объявил эвакуатор, искоса определяя блудливым взглядом произведенный эффект. - Факт, интриги! Выходит, сидеть тебе, малый, в Троицкой - не пересидеть. Здесь у них, как пить дать, и врачи купленые...

Его явно заводило на речь длинную и не менее жлобскую, чем вначале, но в это время машину сильно тряхнуло и после этого не переставало трясти: асфальт кончился, за окнами потянулся проселок. Дома-дачи сменялись упитанными пятистенниками с телеантеннами над оцинкованной кровлей. Вялая позёмка медленно наметала вокруг них пузатенькие сугробы.

Патлатый снова замычал и задергался, изможденное лицо его потекло радужными пятнами, и Вадим, холодея, с отчетливым отчаяньем отметил про себя: "С такими попаду, тогда - лучше в петлю".

Эвакуатор, в свою очередь, неожиданно потускнел, заскучал быстрыми глазами куда-то в окно и неожиданно мастерски стал тихо высвистывать себе под нос "Хотят ли русские войны". И стало сразу видно, что жлобство его скорее от короткого ума и душевной лености, чем по свойству натуры, что человек он давно выпотрошенный жизнью да вдобавок еще и вывернутый после этого наизнанку, оттого и выглядит таким изжеванным и полым.

Жуть под сердцем Вадима притупилась или, вернее, вошла в постоянное, почти неощутимое состояние, и он обрел, наконец, способность к обычному житейскому размышлению и стал размышлять, и все события последних дней начали выстраиваться перед ним в одну логическую цепь, в один взаимопроницаемый поток.

Еще в ту ночь, когда последний огонек Узловска исчез за срезом оконного проема и сырая ночь вплотную приникла к стеклу, он почувствовал, что земля уходит у него из-под ног. Встреча с родней, как она - эта встреча - рисовалась ему в воображении, должна была разомкнуть ту отчужденность, то душевное одиночество, в которые чуть не с младенческих ногтей заключила его судьба. Он надеялся, что через деда и тетку он войдет в прямое, кровное соприкосновение с внешней средой, соприкосновение, так недостававшее ему все эти годы.

Решаясь объявиться у Петра Васильевича, Вадим заранее предполагал возможность конфуза, мало того - готовился к нему. Оттого и осчастливил он деда, едва держась на ногах, оттого и нервничал, и куражился за столом, что видел, чувствовал - не получается сердечной завязки, и возникшее вдруг семейственное его с ними единение - только до порога. Им словно бы выпало существовать по двум противоположным сторонам некоего треугольника, встретившись в верхней точке которого у них уже недоставало ни сил, ни желания сколько-нибудь удерживаться на этой самой точке. Разумеется, можно было сделать еще одну попытку связать несвязуемое, но бессмысленность ее этой попытки - представлялась ему настолько явной, что одна мысль о ней вызвала в нем болезненное томление и протест.