Олег Малахов - Inanity

Пабло еще жил с Марией, но она предчувствовала, что приближается тот момент, когда она останется одна наедине с животным миром лагуны, будто каждый листок, травинка, насекомые нашептывали ей: скоро разлука. Порой она не могла не проливать слез своих. ( азыскивается... в городских сводках никаких сообщений). Мы будем с тобой -- утешали ее птицы и змеи, пресмыкающиеся, млекопитающие и хищники -- все объединились и навещали Марию. Пытались животной лаской чаровать ее. Волны моря и всплески ветра стремились покорить Марию вниманием и нежностью. Солнце и луна соперничали за обладание временем Марии. Мария соединялась то с ослепительным потоком солнечного тепла, то со стальной пленительностью полнолуния. Пабло нес в себе бурю, преображалось строение его тела. Однажды ему причудилось, будто целую вечность он не занимался любовью. А полуостров опустел. Все исчезли, остались лишь пальмы и кипарисы, не было Марии, и его самого не было, лишь его дух, или его подобие таилось во влажном пространстве. Свое отражение он назвал портретом Квинтилиана Корбеллини. Наконец-то он смог спрятаться в образах неизвестной ему эпохи, в фонтанчиках и скульптурах, в пряных экзотических запахах и сплетнях опереттных певцов. Горы, окаймлявшие залив, тонули в дымке, никого у их подножия, на морском побережье, никого не осталось, все исчезли куда-то. Лишь зеркало, и отражение Корбеллини. Его загадочный взгляд, пронизывавший Пабло. Он не понимал, был ли он готов к вживлению и последующему перерождению. ...Я становлюсь женщиной, раньше меня возбуждали мои увеличивающиеся груди, я мастурбировал безостановочно, испытывал уникальные оргазмы, потом -- резь в анальном отверстии, как будто тело погружалось в ожидание трепетной боли от внедрения чего-то твердого и упругого, раздражающего и воспаляющего задний проход. Мое / Его тело стремилось к соитию с мужчиной по-женски. Но он еще не был ей. Его, как такового, уже не было, было лишь нечто, еще несуществующее, но уже было что-то, что может стать чем-то неописуемым и неопределимым. (Он) стоял напротив стены и считал минуты. Пьер, я так безотчетно верю в успех. Чтобы родиться заново, мы ждем смерти. Мы -- это, скорее, он и она внутри меня. ...Только там, на просторе развалин города Девы, я чувствовал настоящий запах моря, настоящего соленого безмерного моря. Мне снились сны о городе Девы, о ней, о богине, покровительство которой воспевалось в городских дифирамбах, видел ее улыбку, тонкие пальцы, влажные губы и серебристые волосы. Я путешествовал по городу. Я был не человеком, неизвестным организмом. Именно тогда, во сне, я постоянно вдыхал море, наполнял себя его запахом, пропитывался им насквозь... Я видел улицы города, и они, казалось, являли собой совершенный архитектурный ансамбль, сплетались гармонично, овеянные святостью непостижимой. Я стоял на скале, на самой вершине. У подножия бурлило море. еинкарнации говорили сами за себя. Не хотелось купаться голышом. Все действия ради развлечения теряли смысл. Я чувствовал, как неотвратимо приближается момент истины.

Я и непроглядная ночь -- я вращаю головой -- и ночь переворачивается. Я, сливающийся с ночью, равняюсь отрицанию; ночь, сливающаяся со мной, равняется утверждению. Я и ночь -- две противоположности, но почему ночь переворачивается, когда я вращаю головой?.. Видимо, потому, что я являюсь днем и ночью, равняющимися друг другу.

В крови, в огне, в дыму, в маленькой северо-восточной мечте, не в силах удержаться от выстрелов в небо, в немое кино, в рот нацисту. Именно так все и было. Об этом не хотели петь Grant Lee Buffalo, об этом не умели слагать трактаты писатели последнего в тысячелетии поколения. Погребальные молитвы пресным прессом обрушились на беззаботную историю братишек и сестренок из соседнего квартала. Им стало как-то не по себе от неупорядоченности мелодий в оркестровой яме и скачкообразности текстов на сцене, будто чья-то роковая ошибка навсегда расстроила гармонию творения. Потом сестрички начали аплодировать братикам, а братики подхватывали сестричек и несли их на руках в ночное небо, и те ручками касались созвездий и нарушали их форму, создавая новые узоры. Огненной бурей поглощались бегущие вдаль дети, с кровавым потоком смешивались их тела, потом их обескураженные лица следили за ростом взрывной волны, а многие смельчаки ныряли в гущу пыли, золы и гари, тогда смерч приобретал краски...

...Когда я открыл глаза, Пьер смотрел в мой зрачок, приподнимая мое веко. Вроде бы он по привычке, обращаясь ко мне, называл меня Джорджем. Я начинал волноваться. Пьер был беспокоен. Он так нервничал обычно, когда слишком долго не было вестей от Климентины, когда его пугали результаты операции. А тут еще я со своим надоедливым непостижимым постоянством. Я говорил с полной уверенностью Пьеру: однажды Климентина откажется от съемок в какой-нибудь из ее любимых стран, останется со мной на выходные, и мы поженимся незаметно, в тайне от всех, возьмем в свидетели себе юных школьников, которые будут как раз кататься на роликах где-то недалеко от муниципальной регистратуры; и я уже не вернусь в поликлинику, а унесусь вместе с Климентиной в один из очередных ее вояжей; буду стражем ее спокойствия, оруженосцем ее косметичек, ее личным поваром, глашатаем, поверенным, уверенным в себе, хранящим и укрепляющим ее собственную уверенность; когда Pulp будут петь о ее профессии чудную песню, я даже буду ревновать ее к ней, к ним, а она будет улыбаться, закрывать глаза и вспоминать все, чего она хотела когда-то и что может осуществиться лишь с моим появлением в ее жизни, и бежать будет ко мне в мои объятья, сжимая потом со всей силы мое тело в своем. А Пьер отвечал мне: мое будущее -- бег по лесу, летописание в джунглях, мое будущее -- мое прошлое, мои мысли -пороки, в поисках лекарства, как в поисках будущего в могилах будущего. А люди? Они живут своей нормальной жизнью. В нормальной жизни нормальным не кажется брать под руку незнакомых людей и петь песни во время спектакля, когда зрители сосредоточенно всматриваются, вслушиваются, впитывают, видимо, происходящее на сцене... Свобода портит, превращает всех в зависимых от нее единиц. Я не хочу зависеть от свободы. Я хочу целовать Марию, ее окровавленное сердце, плыть с Ингой на одном корабле и играть с Художником в домино... Это не важно, что меня зовут так, или так, или..., или Джордж я, или..., или..., или...Пабло, а может быть я его сын, нет -- дочь. Я просто его творение. Меня называют, и это название вмещает в себе все мыслимые названия, рожденные в этом мире, и не в этом. Когда мы вставляем слова между "ты" и "я", нам хочется нового, хочется найти незапятнанный непониманием масс смысл всего сущего.

Пабло бредил...

Его не утешала Мария, теперь уже затерянная в бесчинствующем городе.