Джалил Мамедгулузаде - Пропажа осла

Когда кази кончил, Худаяр-бек снова обратился к нему:

- Все может быть, кази-ага, кто знает... Вдруг, вернувшись в селение, мы застанем женщину в приступе и она заартачится: не хочу-де выходить за него замуж. Что мне тогда делать? Эта женщина настолько помешана, до того потеряла рассудок, что может вовсе отказаться от своих слов и заявить, что она даже сына не уполномочивала.

- Как она посмеет говорить этакое? - вмешался в разговор Кербалай-Кафар. Что значит, она не уполномочивала сына? А мы на что тут? При нас обоих она уполномочила сына. Кто станет слушать ее?

Положив руку на плечо Худаяр-бека, кази сказал ласково: - Милый мой, это не твое дело. Ты отправляйся себе в деревню и предложи Зейнаб, чтобы она собралась и пришла в твой дом женой, как она сама на то согласилась и уполномочила сына заявить об этом здесь. Если начнет артачиться, если скажет, что не хочет, что сына не уполномочивала, ты тотчас же возвращайся ко мне или напиши и пришли мне прошение. Я напишу начальнику, что жена такого-то сбежала от мужа и отказывается ему подчиняться. Ее, как собачий труп, приволокут к тебе в дом. Будь покоен.

Худаяр-бек и его приятели вышли от кази и по длинной улице направились к базару. Дойдя до бани, Худаяр-бек остановился и, устало присев на выступ у входа в баню, достал трубку.

Выходившие из бани женщины с удивлением озирались на рассевшихся тут крестьян, одни насмешливо, другие, ворча что-то себе под нос, проходили мимо них.

Наконец крестьяне поняли, что сидеть тут неудобно.

- Давайте уйдем отсюда, - сказал Худаяр-бек, поднимаясь. - От женщин добра не жди! Уйдем подальше от греха.

Пройдя дальше, они остановились у развалившейся стены на берегу речки. Худаяр-бек, с трубкой в зубах, сел на корточки и, положив локти на колени, в раздумье опустил голову. Остальные присели около него. Худаяр-бек пососал трубку, пустил дым и, ни к кому не обращаясь, сказал:

- Ну, что? Куда мы теперь пойдем?

- Куда еще идти, как не домой, - ответил Гасымали. Худаяр-бек встал; за ним поднялись Гасымали и Кербалай-Сабзали, но Кербалай-Кафар не сдвинулся с места.

- Худаяр-бек, - сказал он нерешительно. - Послушай-ка, что я скажу. Я хоть и не стар, но опыта набрался достаточно. Готов поклясться чем хочешь, что эта женщина никогда добровольно не войдет в твой дом и не станет тебе женой. Не станет, определенно не станет, я ее хорошо знаю. Разве только насильно приведешь ее к себе. Вот я и советую, теперь же, пока ты в городе, не откладывая дела, отправиться к начальнику и пожаловаться, что твоя жена тебе не подчиняется, что она не желает жить в твоем доме. Я думаю, что так будет лучше. Не знаю,

как ты?

Худаяр-бек снова сел и опустил голову. Вслед за ним сели

Гасымали и Кербалай-Сабзали.

- Нет, это будет нехорошо, - возразил Кербалай-Сабзали, - аллах не примет такого дела. А может быть, женщина и не станет противиться, быть может, она согласится? Зачем же зря ходить к начальнику и жаловаться. Он еще прикажет привести женщину в канцелярию. Нет, жалко ее. Аллаху это не

будет угодно.

После непродолжительного спора сошлись на том, чтобы Худаяр-бек теперь же отправился к начальнику с жалобой на непокорную жену.

* * *

В этот день очутился в городе и дядя Мамед-Гасан. Взяв башмаки в руки и положив в карман несколько свернутых лавашей, бедный старик босиком поплелся в город и добрался кое-как до известного уже нам караван-сарая,

Кербалай-Джафар, содержатель караван-сарая, сидел у ворот на камне и жевал хлеб с сыром. Дядя Мамед-Гасан приблизился к нему, и приветствовав его, сказал:

- Да благословит аллах память твоего отца, кербалай, потрудись-ка, выведи моего осла. Клянусь аллахом, завтра паломники выезжают и осел мне очень нужен. Встань-ка, встань, да благословит тебя аллах.

Дядя Мамед-Гасан кончил свою речь, но, поглядев на содержателя караван-сарая, решил, что тот оглох, не слышит. Так решил бы и всякий другой на месте дяди Мамед-Гасана, потому что Кербалай-Джафар не только ничего не ответил, но даже головы не повернул, чтобы посмотреть, кто это обращается к нему. Не подавая вида, что слышит, он продолжал есть.

Дядя Мамед-Гасан и вправду решил, что тот оглох, и, подойдя вплотную, наклонился к его уху и сказал громко:

- Кербалай, да благословит аллах память твоего родителя, будь так добр, выведи осла, чтобы я взял его. Клянусь аллахом, завтра паломники выезжают... Я могу отстать...

И вдруг Кербалай-Джафар так вскрикнул, что дядя Мамед-Гасан вздрогнул и попятился назад.

- К черту, можешь отстать? Мне что за дело? Надоели!.. Ты мне что, поручал осла? С ума ты спятил или напился?

Дядя Мамед-Гасан протянул к нему обе руки и умоляюще сказал:

- Кербалай, побойся аллаха! Отдай мне моего осла, отпусти меня. Ради аллаха, не задерживай меня!

- А при ком ты мне его поручал? Да пойми ты, что будь твой осел даже в конюшне, и то я не мог бы отдать его тебе, потому что не ты ведь оставил его у меня. А кроме того, осла здесь нет. Кто приводил его, тот и взял.

- Значит, Худаяр-бек взял?

- Не знаю, какой бек взял. Ваш сельский староста взял.

- А ты не знаешь, куда он увел осла?

- Откуда мне знать?.. В преисподнюю увел.

- А может быть, взял его на Гейдарханский мост камни возить?

Кербалай-Джафар не ответил и, встав с места, направился к базару. Дядя Мамед-Гасан все же позвал его и попросил хотя бы сказать, куда Худаяр-бек увел осла.

Видимо, Кербалай-Джафар сжалился над стариком. Он вернулся обратно и мягко объяснил ему, что, правда, Худаяр-бек приводил какого-то осла, но потом опять взял.

Дядя Мамед-Гасан в совершенном отчаянии еще раз спросил его, куда же он увел осла.

- В ад! - коротко ответил Кербалай-Джафар и, не оборачиваясь, пошел по направлению к базару.

Дядя Мамед-Гасан очень устал. От селения Данабаш до города два с половиной агача пути. Пройти такой путь пожилому человеку очень трудно.

Дядя Мамед-Гасан сел на камень у ворот караван-сарая, где минуту тому назад сидел Кербалай-Джафар, прислонился к стене, обнял колени и погрузился в тяжелое раздумье.

Прямо надо сказать, дядя Мамед-Гасан был в отчаяньи. Мысли, мрачные мысли одолевали бедного старика. Он вспомнил о минувших днях. Перед ним встало его детство.

"Эх, детство, детство! Славное время, черт возьми! О хлебе не думаешь, об одежде не беспокоишься, о детях не заботишься. И понятия не имеешь, что такое бедность!.."

Воображение увело его к далекой поре юности. Он вспомнил об обидах, нанесенных ему дядьями, промотавшими его состояние и ввергнувшими его в пучину бедности.

После этого он вспоминал о том, как ездил в чужой город на заработки и вернулся с пустыми руками. Он глубоко вздохнул и поблагодарил аллаха.

Словом, какую бы пору своей жизни ни брал, он убеждался в том, что на лбу его начертано одно лишь горе.