Глеб Успенский - Овца без стада

Конкурент, наконец, был введен в лоно православной церкви под именем Гавриила и отправился домой на руках кумы. Повидавшись с священником и дьячком, и мы с Марком тронулись в деревню. По пути из сторожки вышел старый-престарый, кривой на один глаз сторож и низко поклонился.

— Уж за ведерочко что-нибудь! — объяснил мне Марк.

Оказалось, что Марк брал у сторожа ведро, для того чтоб принести воды в купель.

Старик низко поклонился, получив скудную лепту, и поплелся в сторожку.

В лавке мы купили два платья, причем лавочник вывел нас из затруднения разрешить вопрос о вкусах женщин, для которых они покупались.

— Кто кума? — спросил он у Марка.

— Дарья…

— Это — женина сестра, что ли?

— Она.

— Девица?

— Девица.

— Гм… — промычал лавочник и, обратившись лицом к полкам с ситцем и искрестив их пальцем снизу вверх и сверху вниз, выхватил, наконец, одну штуку и, с решительным возгласом: — Вот твоей Дарье! — хлопнул ее о прилавок, спросив: — Сколько прикажете?..

"Вот твоей Дарье" было сказано так веско, что не представлялось никакой возможности предполагать, чтобы Дарье это не понравилось. Ввиду этого, почти не рассматривая материи, мы прямо отвечали на вопрос "сколько потребуется".

— Давай на полное платье! — сказал Марк.

Аршин зашумел в каленом ситце.

Точно так же была выбрана и материя ча платье и жене Марка. Лавочник выхватил кусок и категорически объявил, что этот рисунок будет в самый раз для Марьи. Когда мы принесли покупки к Марку в дом, действительно и кума и жена Марка (сидевшая за занавеской) остались очень довольны подарками.

— Лучше не надо! — говорили они.

Несомненно, что лавочник отлично изучил вкусы каждой Дарьи и каждой Марьи.

В доме Марка Иванова сошлось избранное общество. Тут присутствовал сельский староста, самый богатый и умный, то есть практический, мужик во всей деревне, приглашенный как лицо, которому под стать сидеть за одним столом с барином. Кроме старосты, присутствовало два-три из самых "порядочных", то есть крестьян, ведущих свои дела более или менее в порядке; присутствовал сам Марк, бабка и кума. Старый старик-родитель, получив малую лепту, скромно уселся у двери, заявив, что он не будет беспокоить; а старуха с тою же лептой тотчас ушла домой. Марк хотя и удерживал ее и просил старика идти к столу, но, как мне показалось, удерживал не особенно усердно и ни единым словом не протествовал, когда старик начал было отнекиваться…

— Ну как хошь, — сказал Марк, не дослушав его речи.

— Мое дело — старое! — как бы оправдывая равнодушие сына, произнес сам старик, и даже мне, человеку, только что вступившему в крестьянский дом, показалось, что, в самом деле, ему нет тут места. Своей больной старческой фигурой он не подходил к веселью; и сам он знал и все другие видели, что жизнь он уж прожил и осталось ему одно — умереть. Куда ему пировать? "Дело его старое"… Не нужен он становится, как не нужно старое дерево.

Усевшись за стол, на котором кипел самовар, мы выпили по рюмке водки, закусили ее щукой, жареной в яйцах — кушаньем вполне безвкусным, и приготовлялись выпить по другой, как с улицы кто-то звонко застучал в стекло. Я успел разглядеть, что палка, которою стучало неизвестное мне лицо, была не деревянная; на конце ее была, в виде набалдашника, посажена какая-то алюминиевая морда. Самого стучавшего мне не было видно, потому что крестьянские дома в описываемой местности все без исключения двухэтажные: внизу помещаются подвалы и чуланы, а над чуланом — жилая горница.

Марк тотчас поднялся на стук и, заглянув в окно, произнес:

— Балашовский барин… — и ушел на улицу.

— Кто такой? — спросил я.

— Тут в Балашове, тоже вот на лето флигель снял у священника… В пяти верстах отсюда деревня Балашове…

— Барин тоже… — сказал староста: — только что сумнительность есть в нем…

— Какая же? в чем?

— Да так, то есть без твердости безо всякой, — объяснил староста. — Господин не господин… а бог е знает… он и добер и всё… а чтобы настоящего…

Староста еще не закончил речи, когда в отворенной двери показался Марк, пропуская впереди себя балашовского барина.

Это был, как я потом разглядел, человек лет сорока, казавшийся гораздо старее своих лет. Какая-то изношенность и вместе с тем беспрерывная нервная раздражительность составляли довольно резко бросавшиеся в глаза черты его физиономии. В небольшой черноватой бородке и в длинных, за уши зачесанных, волосах пробивалась сильная седина. Одет он был весьма прилично, хоть и небрежно; чистая рубашка была не застегнута у ворота, и галстука на нем не было, а шляпа была измята самым беспощадным образом…

— Радостию бы рад, — говорил Марк: — да невозможно!

— Ведь дождь прошел… Сегодня праздник… — говорил ему барин.

— Гости-с! Крестины!.. Милости прошу…

— А! — оглядывая гостей, весело проговорил барин, — всё старые знакомые… Мое почтение! — раскланялся он со мной.

— Всё старые! — поднявшись, проговорили гости. — Здравствуй, Ликсан Ликсаныч.

— Здравствуйте, здравствуйте, друзья любезные, — влезая на уступленное старостой место, говорил барин. — Здравствуйте… как поживаете? Нет ли чего хорошенького?

Говорил он это, очевидно, иронически. Крестьяне, также улыбаясь, отвечали ему:

— Слава богу… помаленьку!

— Ну и славу богу! Простили Ивана-то?

Барин, сказав это, поставил локти на стол и опустил усы на сжатые кулаком пальцы рук. Ответа он ждал, как-то искоса посматривая на крестьян. Я не знал, почему это делается, но видел, что сидевшие за столом крестьяне медлили ответом.

Барин тоже молчал, постукивая кулаком по своим усам.

— А? — вопросительно промычал он еще раз.

— Он, Ликсан Ликсаныч, сам пошел на мировую…

— За много ли?

— На полштофе помирились.

— Отлично! А голова-то зажила?

— Кой подживает, кой не…

— "Кой не"… — повторил барин и, обратись к Марку, произнес: — ты что ж не угощаешь водкой-то?..

Марк со всех ног бросился наливать водку и подал барину через край налитую рюмку. Барин поморщился и залпом опрокинул ее в рот. Но горловая судорога не пускала глотать, и барин долго сидел с сжатыми губами, роясь вилкой в чашке с яичницей и щукой. Кой-как глоток проскользнул, и словно всем полегчало.

— "Кой подживает, кой не!"… — повторил барин, утирая усы концами скатерти.

— Да вот это еще место, — указывая на собственный висок, объяснял один из крестьян: — это еще не совсем… Дюже глыбко просадил он…

— Глыбко?.. — переспросил барин.

Такая манера разговаривать крайне стесняла всех присутствующих: барин точно допрашивал, и видно было, что ответы, которые давали ему его подсудимые, очень мало удовлетворяли следователя. Но барин как будто не замечал этого. Лично мне было просто неловко присутствовать при непонятном мне разговоре; но крестьяне, к которым обращался барин, казалось, хорошо понимали, в чем дело, и чувствовали себя едва ли не хуже, чем я себя чувствовал.