Глеб Успенский - Разоренье

— Скучно! — говорила Надя.

— Да вот как же! — огрызался Михаил Иваныч. — Сейчас для вас заиграют в барабаны, в трубы затрубят, чтоб вам веселее! Оченно все об этом в заботе, чтоб вас увеселить… Сию минуту-с!..

Вследствие замечаний старухи Черемухиной, чтобы он говорил попокойнее, потому, мол, что между простыми людьми незачем этак шуметь, Михаил Иваныч иногда замолкал, а иногда, разозлившись, уходил ругаться в другое место. Подобно семейству Черемухиных, ему опротивел и помещик Уткин и все целовальники и знакомые в Жолтикове и на пути к нему. Он шатался то там, то сям, оборванный, худой, не вступая ни с кем в подробные разговоры, отплевываясь и отругиваясь от всех вопросов, задаваемых кем-либо ему, какого бы невинного содержания они ни были. Кашель и рев в груди, усилившиеся в последнее время, много помогали ему в этой неразговорчивости.

Случай спас Михаила Иваныча от погибели, от одинокой смерти где-нибудь в поле, по крайней мере на время. Оказалось, что есть люди, желающие и умеющие взять дань с этого кашля, ревущей груди и злости.

Предъявляя эти свойства на крыльце мирового съезда в защиту несчастной бабы, защищавшей свою собаку, Михаил Иваныч обратил на себя внимание одного из слушателей. Это был высокий, полный купец. Слушая, как он лается на властей, обидевших бабу, какие он употребляет при этом выражения, купец не мог не сообразить, что перед ним стоит человек, который в грош не ставит цену своей головы. Купец долго слушал его; при особенно веских выражениях отходил прочь, начинал смотреть в сторону или в потолок, принимая самое невинное выражение лица, и в то же время не проронил ни слова…

— Чуден! — произнес он с улыбкой, наряду с другими слушателями, когда публика на крыльце начала расходиться, и стал надевать шапку, чтоб идти. Над шапкой он возился до тех пор, пока не разошлись все, и тогда вышел за ворота, неторопливыми шагами пошел за Михаилом Иванычем, догнав его, тронул пальцем в плечо и проговорил:

— Толконись в трактир "Утюг"… разговор будет… дело есть!..

И прошел мимо с беззаботностью ребенка, читая по складам вывески.

Михаил Иваныч остановился, как-то одеревенел от радости при словах "дело есть" и торопливо пошел вслед за купцом. Тот опередил его; первый вошел в самый грязнейший трактиришко, где его, повидимому, коротко знали, и спросил нумерок.

— Какое дело? — пытал Михаил Иваныч, войдя в нумер. Но купец, не ответив ему, оглянул стены и сказал половому:

— Нет ли потемней комнатки? Дело секретное, не подходит!.. — шепнул он Михаилу Иванычу.

Половой провел их в темную клетушку с темными ободранными обоями и окном, заслоненным какими-то постройками и грязными тряпками, сушившимися против него на веревке.

— Какое дело? — повторил Михаил Иваныч, когда они уселись около маленького заплеванного стола.

— Настоящее будет дело-с, — сказал купец и потребовал водки и чаю. — Просим покорно; выкушайте!..

Михаил Иваныч выпил, закусил и несколько времени молча глядел на купца.

— В каком смысле дело будет ваше? — наконец опять спросил он.

Купец налил чаю, уперся локтем в стол и стал хлебать, повидимому не спеша, приготовляясь к самому основательному разговору.

— Кто такие будете?.. — спросил он наконец.

— Рабочий, выгнан за непокорство с заводу.

— Оченно превосходно!.. Выкушайте рюмочку.

Михаил Иваныч выпил.

— На каком основании имели ваше непокорство?..

— А на таком, что большой оченно разбой напущен на простого человека.

Две рюмки водки, выпитые среди июльской жары, подействовали сильно на больные нервы Михаила Иваныча, и он в длинном и желчном рассказе передал, купцу свои взгляды на прижимку. Одобрение, которое купец высказывал при словах: "рабочий человек ошалел", "зачумлен", придало его речам гораздо большее количество энергии, нежели водка, и все душевные скорби его были выпущены на волю без всяких ограничений.

Рассказаны были, разумеется, все планы насчет Петербурга, Максима Петровича, от которого в деле заступничества за простого человека ожидается значительная помощь.

Купец все слушал, изучая натуру Михаила Иваныча, одобрял и наконец, перевернув двенадцатую чашку, сказал:

— Имеете большое роптание… Оченно превосходно! Для нашего дела такой человек требуется, чтобы с ропотом… Толконитесь завтрашнего числа вторительно в номерок об эту пору… Может, бог даст, в Петербург съездите… Будьте здоровы!

Как ни темны были дела, предлагаемые купцом, но Михаил Иваныч уж был закуплен в пользу их с одного разу: во-первых — эти дела одобряют его взгляды; во-вторых — сулят ему возможность уйти отсюда, из этого проклятого города, где он страдал и чах целую жизнь. Не разгадав сущности дел, затеваемых купцом, Михаил Иваныч с течением дальнейшей беседы с ним убедился, что лично ему поручаемое дело состоит именно в том, чтобы защищать простого человека, что составляло его заветную мечту.

— Вы обижены, — говорил ему купец, сидя за чаем в комнате: — вы, простой рабочий человек, потерпели большое притеснение? Такие ваши слова?

— Так точно! Потому все мы замучены…

— Ну вот-с! Вы так говорите, якобы все. Еще того лучше… Следственно, ваше дело роптать на притеснения-с… Куда вы намерены были сами в Санпетербурге жаловаться, роптать, например, то вы и ропщите!.. Производите по вашему рабочему делу шум, больше ничего и не требуется! Шумите-с!.. Перед начальством, например, сделайте объяснение… По знакомым, чтобы тоже бы шумели! Ропщите, например, и все тут!.. Больше ничего! Это для нашего дела оченно способствует, ежели вы за нашего рабочего заступление окажете в Санпетербурге.

— За простого человека? — кричал в таких случаях Михаил Иваныч, всегда угощенный водкой: — в гроб пойду!

— И чудесное дело!.. Производите ваше роптание в аккурате, и от нас будет вам взаимно.

В необходимости заступаться за простого человека и шуметь из-за него в Петербурге Михаила Иваныча укрепляло несколько разных лиц, которых поочередно приводил в комнатку первый купец. Все они выслушивали ропот Михаила Иваныча, предварительно заставив его выпить водки, переглядывались между собою, шептали друг другу: "на что же лучше?" и затем объясняли цель его будущей миссии именно в смысле роптания на теперешнее положение рабочего человека.

Такие толки и испытания способности Михаила Иваныча роптать шли довольно долго; но мы не будем останавливаться на них, ибо все заседания в комнатке грязного трактиришка были совершенно похожи друг на друга. За день или за два до открытия чугунки поездка его была решена. Купцы дали ему пятьдесят целковых на расходы, одели его, как одевают вольника на три, на четыре дня, пока ему не наденут на плечи солдатской шинели; сказали, чтобы отписывал обо всем на имя какого-то ничтожного мелочного лавочника, и отпустили его собираться в дорогу.