Глеб Успенский - Мелочи

— Ах, батюшки! Где ж это рюш-то?.. Никак я его… Ах, батюшки мои…

Марфуша нагибалась под стол, искала по карманам, но рюша не было нигде.

— Так и есть! Ведь я его никак потеряла!

— Где-нибудь на улице…

— Да на улице и есть! Ах, батюшки мои!

— Оденься-ко да побеги…

— И то, пожалуй, побежать… Мы, тетенька, побежим с Соней. Я не увижу, она увидит!

Девушки поспешно накидывают кой-какие пальтишки, на головы набрасывают маленькие платочки, напоминающие самое жаркое лето, — и вон!

— Идите скорей… Кольки времени ждут! — сердито ворчит дворник на темной лестнице. — Право, толкутся, словно бы барышни какие!

— Ну, молчи!

— Да право!

Девушки выскочили за ворота, побежали было в одну сторону, потом тотчас же поворотили в другую сторону, и тотчас же за их спиной раздался осторожный кашель и учащенные шаги… Девушки хихикали, останавливались на минутку у окон часового магазина, потом бежали куда-то, опять поворачивали назад, зачем-то перебежали дорогу, повернули за угол, а в сущности кружились на одном месте. Шаги все стучали сзади их. После таких маневров, продолжавшихся, благодаря морозу, только пять минут, франт шел уже рядом с девушками, зацепляя ногою дырявые ситцевые подолы их жиденьких, легоньких платьев. Еще минута, и дворник, интересовавшийся концом этой истории, слышал, как за углом шел такой разговор:

— Все мужчины обманщики… Уж это вы не говорите!

— Кто это вам сказал? Извозчик!

— Ну да, как же… сначала любит, а потом…

— Да откуда вы это берете? Извозчик! Совершенно не то! Извозчик! Напрасно вы так… Подавай!..

— А потом обманет…

— Что вы! Кто это вам внушил?.. Подавай! Стой! Стой! Сонечка, — сюда! Марфуша со мной! Пошел!..

— Эй, вы! — встряхнув вожжами, вскрикивает извозчик. Сани раскатываются на углу, швырнув в сторону и снегом и искрами…

— Ах!

— Поехали! — заключил дворник.

-

Глубокая ночь. На углу стоит обмерзлый газовый фонарь, в который рвется ветер, стараясь задуть огонь; словно птица, мечется огонь в стороны, и по панели прыгает тень клетки от фонаря; у запертого винного погреба ветер качает большую виноградную кисть; городовой в башлыке, с мерзлыми усами, прислонился спиной к стене, всунув рукав в рукав, туго пожимает плечами и дремлет. Пустынно, хоть и слышится еще тихий, словно усталый полутреск и полушум от полозьев и колес карет; извозчики дремлют на своих санях, закрываясь дерюгой, побелевшей от снегу, которым так упорно играет метель и мороз… Дворник в огромном полушубке, волочащемся по земле и вздымающемся выше головы, с толстой дубиной в руках, не спит… Ходит он по панели, садится на скамейке у ворот, отворяет парадную дверь какому-то запоздавшему господину, не совсем твердо ступавшему ногами; шуршание тулупа во время ходьбы дворника, громыханье ключа и грохот выпуклой железной вывески, привешенной на внутренней стороне двери, — все это нарушало на минуту холодную и горькую столичную пустынность. Дворник снова ходит, снова дремлет, но не спит. В темном переулке, сбоку, где судьба и полиция нашли удобным поместить только два фонаря, — посреди улицы раздаются пьяные голоса: толпа молодых людей, один за другим, вываливаются из четырехугольной калитки в воротах какого-то мрачного и сверху донизу беснующегося содома; нетвердым языком разговаривают они, но кричат сильно, и притом все вдруг: один уронил с плеч шинель на снег, нагнулся, поднял ее и упал. Друзья-приятели не замечают этого и с тем же говором и шумом влезают в калитку соседнего дома. Оставшийся долго что-то бормочет над своей шинелью, философствует, — наконец начинает дремать, но свежий воздух берет свое…

И пустыннее становится кругом, ближе и ближе подступает та минута совершенно беззвучной тишины, которая хоть на одно мгновение, но непременно бывает и в бессонном организме столицы. Дремлет дворник. Из-за угла в это время выезжает извозчик: лошаденка маленькая, мухортая, обвешанная сосульками, дуга облупленная, связанная посредине бечевками, одна оглобля белая, другая черная, извозчик — ветхий старичок; это — ночной извозчик, так называемый желтоглазый, карикатура в глазах денных ездоков и предмет посмеяний, как такое бесталанное существо, которое поставлено в необходимость брать "пятиалтынный за Дунай". А на полуразвалившихся санях этого желтоглазого, санях, которые словно ходенем ходят под седоком, которые все изранены — и внизу и в задке налетавшими смаху дышлами, — на этих убогих санях едут наши знакомки: Соня и Марфуша. Марфуша то и дело принимается песни петь, ногой притопывает: "А-ах, лешеньки" и кричит: "Ах, извозчик, пошел!.." Соня, которая в первый раз испытывает на своей, рано или поздно предназначенной к погибели, голове ощущение хмеля, пугается этого ощущения, останавливает Марфушу, покачивающуюся из стороны в сторону, и дрожит ее сердце при виде знакомого пятиэтажного дома, где живет портниха Оборкина.

— Эко девки-то напились как! — соболезнуя, говорит дворник и поднимается со скамейки. — Где вас шут носил?

— Голубчик дворник! Ваня! — любовно говорит Марфуша, нетвердо стоя на панели. — Ванюша!.. Гуляли…

— Вижу!.. Зачем вино-то жрешь?.. Как теперь покажешься к мадаме-то?..

— Да я не покажусь…

— Не покажусь! До естольких пор волочаются… Мне же достанется…

— Кто мне может запретить? — воодушевляясь, произнесла Марфуша, размахнув руками, и во все горло затягивает песню…

— Иван Иваныч! Голубчик! — робко произносит Соня: — мы боимся!..

— Прижала хвост-то… — снисходительно произносит дворник, медленно идя под ворота. — Пошли спать сюда! — продолжает он, толкнув ногой дверь в дворницкую. — Чем свет взбужу — как-нибудь потихоньку проберетесь… Пошли!.. Клади-ко ее… Эко Марфа-то в самом деле как ослабла!

Улеглись девушки в конуре дворника — Марфуша вялым языком что-то рассказывала, быстро приподымаясь с полу и почти так же быстро падая опять… Принималась песни петь… Соня глаз не могла сомкнуть от страха, который все больше и больше охватывал ее.

— Господи! — шептала она во тьме…

Вьюга шумела на дворе, и попрежнему, ежась от холода, дремал на скамейке дворник…

…День. Марфуша сидит за работой с больной головой и побледневшей, как полотно, физиономией. Неразговорчива она — "да" и "нет" — и больше слова не добьешься, и грустно ей, и вся разбита, нездорова она.

А дворник, как и вчера, еще до рассвета принялся за свою обычную работу и, усевшись потом за еду в своей дворницкой, вовсе не обращает внимания на то, что какая-то женщина давным-давно взывает к нему, стоя посреди двора.

…Женщина эта, одетая почти по-деревенски, по своей робости и глупости никак не решалась позвонить в дворницкую, потому что ей казалось, что звонок существует для господ, а простой народ обязан обходиться собственными голосовыми средствами. Вместе с добродушным простоватым видом женщины звонкие возгласы ее, обращенные к пятиэтажным стенам петербургского дома, заставили дворника считать эту женщину просто за "глупую бабу", с которой можно и не церемониться. Вследствие этого дворник не тронулся с места до тех пор, покуда к воротам дома не подкатил какой-то офицер.