Глеб Успенский - Столичная беднота

— Сударь, сударь! ваше сиятельство!.. — негромко и таинственно произносит "чуйка", догоняя прохожего.

— Что тебе?

— Пожалуйте на минуточку-с!

— Меня?

— Вас, вас!.. на секунт!.. за угол только!..

— Меня ли? почем ты меня знаешь?

— Как не знать-с! Что вы?.. Знаем-с, пожалуйте!

Прохожий идет, недоумевая и чего-то опасаясь.

— Ну говори, что такое?

— Покупка есть… Как бы кто не увидал!.. Магазинская цепочка-с, "первый сорт"!

"Чуйка" оглядывается по сторонам и вытаскивает из-за пазухи какую-то цепочку, которая горит перед глазами прохожего и рассыпается искрами на солнце.

— Куда же ты ее прячешь?..

— Невозможно, вашскородие, никак: увидят… Сто цалковых стоит… сорок прошу.

— Да это краденая!

— Сохрани бог! что мне?.. В кутузке-то мне не очень желательно сидеть… по нужде продаю.

— Что-то неладно ты говоришь!

— Барин! барин! ваше благородие!.. куда же вы?.. Двадцать пять!..

— Десять!

— Что вы, ваше благородие! Обижать человека… Гаспадин, позвольте!

— Ну?

— Угодно двадцать рублей? не по-моему, не по-вашему?

— Ничего мне не угодно!

— Как ваша цена? Как же так, ничего не угодно?

— Пять целковых, она не нужна мне…

И прохожий идет.

— Эх, какой вы барин сердитый! — вяло произносит "чуйка". — Ну, пожалуйте, бог с вами… На чаек бы…

— Ну-ко, брат, оцени-ка, сколько заплатил? — говорит прохожий приятелю, показывая покупку.

— Пятачок?

— Что-о-о-о?..

В другой раз "чуйка" встретилась вам у Иверских ворот. Под аркой, среди грохота и стука сотни экипажей, среди разнообразных криков и пения, доносящегося из часовни, как-то назойливо журчит речь "чуйки". Держа в руках книгу "Химический анализ", пачку конвертов и две-три палочки сургуча, она неотступно следует за каким-то купцом и ежеминутно дребезжит над самым его ухом:

— "Аннализ"!

Купец идет молча; но "чуйка" не отстает, она словно прилипла к нему: забегает вперед, егозит и тычет ему в самый нос свою книгу.

— Аннализ!

— Прочь!..

— Аннализ! особбенная кыига-с!

— Прочь!..

— Пользительные советы!..

— Прочь, говорю!

Сцена этого рода обыкновенно оканчивалась тем, что иной прохожий находил необходимым позвать полицейского, а другой, соблазнившись достоинствами книги, покупал ее, тащил куда-нибудь на Ордынку, за Москву-реку, сажал за нее сынишку, с явным желанием вложить в его тучное существо какие-нибудь познания; но эта попытка, по обыкновению, никакого успеха не имела, а "Химический анализ" очень скоро находил приют в кухне и употреблялся на подстилку под кулебяки.

И вот, спустя год-другой, та же "чуйка", только сделавшаяся опытнее, старше и солиднее, ходит по дворам в виде старьевщика. Совершилось это перерождение в силу той же причины, какая родила на свет божий поговорку: "Рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше". И действительно, "чуйке" теперь много лучше: скитаясь по Кузнецкому, толкаясь у Иверской, она была воплощенная нужда, искавшая милости в каждом; а теперь эта же нужда, которой везде непочатый угол, сама гоняется за "чуйкой" и на долгие годы вперед сулит ей хороший кусок хлеба.

…Претерпев множество неприятных и комических столкновений, неизбежных для провинциала, впервые попавшего в такой запутанный город, как Москва, я, наконец, нашел себе маленькую работу и отыскал столь же маленькую, как и работа моя, комнату. Между множеством разного рода неряшливых и непривлекательных съемщиц, которых приходилось видеть мне во время поисков квартиры, Марья Петровна, теперешняя моя хозяйка, могла смело первенствовать. В пользу ее опрятности говорило, во-первых, то, что она считала себя "мадамой", то есть содержательницей белошвейной мастерской; во-вторых, то, что она была чиновницей, супругой театрального чиновника; в-третьих, она была молода и, наконец, в-четвертых, водила знакомства с благородными семействами и в особенности с благородными мужчинами.

Все эти качества, неизвестные мне в первый момент посещения ее квартиры, не имели, однако же, той чарующей силы, которая бы могла уничтожить во мне дурное впечатление ее фигуры. Это была молодая, но истрепанная личность с редкими и едва даже не облезлыми волосами. Я ее застал в самом растерзанном утреннем костюме и тем ввел, повидимому, в неописанный ужас. Желая поправить очевидно невыгодное впечатление, произведенное ею на меня, она старалась прикинуться наивною девочкою, улыбалась, куталась в изодранную блузу и не упускала при этом случая распахнуться и пощеголять тощими прелестями собственных плеч и рук. Быть может, я бы снова пустился на поиски другой квартиры, но комнатка, которую показала мне эта мадам, понравилась мне, была недорога, удобна, и притом же тот дом, где работал я, был отсюда недалеко. Я остался.

Комнатка эта находилась на антресолях; здесь же помещалась мастерская, битком набитая швеями; и в то время, когда хозяйка показывала мне комнату, молодые лица их с особенным вниманием и улыбками рассматривали в полуотворенную дверь нового жильца.

Жилец был рад такому соседству, потому что любил деревенские песни, а здесь надеялся услышать их в изобилии, ради чего в тот же вечер и перебрался на московскую квартиру.

Окончив работу, я в тот же вечер сидел в своей комнате на подоконнике: окна были какие-то маленькие, квадратные, лепились почти около пола, как обыкновенно бывают окна на антресолях, и поэтому для того, чтобы увидеть хоть клочок неба, необходимо было садиться на подоконник.

Стоял удушливый летний вечер. Кусочек неба, который выглядывал из-за крыш огромных домов, был какого-то грязно-желтого цвета; московская пыль тучей стояла над городом и застилала небо. Из переулка и с улицы доносился треск колес. На дворе кто-то пел. Я высунул голову в окно. На коридоре нашей квартиры, углом поворачивавшем от кухни, на растворенном окне сидели все швеи госпожи Поляковой, моей хозяйки, и вели разговоры. Заметив меня, — они замолкли; но через несколько времени разговоры начались снова, только немного тише.

— Я б ему-за это показала! — храбро говорил молодой голос. — Барские помои!.. Ежели б он так со мной, как с Дуняшей…

— Молчи! — прервал шопотом другой голос, по всей вероятности голос Дуняши.

— Сластёха этакой! — продолжала первая.

— Погоди, попадешься и ты, — заметила кухарка, что я узнал по грубому голосу, который слышал утром.

— Я-то?

— Ты! И ты попадешься!

— Ну это вот! видишь вот это? Это вот на-ко…

— Ладно!.. Твой век, Татьяна, не очень-то долог! — продолжала кухарка. — Будь ты в этом покойна, и даже так, что совсем твой век короток!..

Татьяна захрабрилась пуще прежнего.

Она просыпала в ответ такое множество слов, и притом так скоро, что я ровно ничего не мог расслышать хорошенько, но из храброго тона ее голоса я, впрочем, мог смело заключить, что Татьяна твердо верит в свой долгий век. Храбрые речи свои она закончила каким-то отрывистым смехом, тотчас же звонко затянула какую-то песню и вдруг бросилась за кем-то по коридору "догонять". Через минуту слышно было, как бегущие "строчили" по лестнице. Они выбежали на двор и принялись ловить друг друга, оглашая внутренность двора звонким смехом.