Самуил Маршак - Статьи, выступления, заметки, воспоминания

Есть в ней и та теплота и верность тона, которые волнуют читателя сильнее всяких художественных образов ("Рядом с матерью стоял перепачканный в глине, промокший до нитки, самый дорогой для меня солдат - мой отец").

Красноармейский командир в этой повести, бывший сапожник, надел в Октябрьские дни праздничный костюм и только что сшитые им на заказ хромовые сапоги и с тех пор, как выражается он сам, "ударился навек в революцию".

Прочитав книгу, двенадцатилетний читатель чувствует, что автор, как и его герой, тоже ударился навек в революцию.

И за это читатель любит Гайдара.

Отчего же на сказку у Гайдара не хватило теплоты, наблюдательности, драматизма? Ведь и в сказке вы узнаете его почерк, его манеру говорить с маленьким читателем, как с товарищем и будущим соратником. И пишет он о той же гражданской войне, которую сам пережил. И даже герой у него в сказке почти такой же, как и в повести, - мальчик, который попал на войну.

Очевидно, автор считал, что в сказке не может быть места подробностям сухим травинкам и хромовым сапогам, что в сказке нужно только самое крупное обобщение. Вот красные, а вот белые, вот доблестный герой, а вот гнусный изменник.

Ну что же, в каком-то смысле это правильно. Сказка действительно живет не разрозненными, бытовыми подробностями, а обобщением.

Но обобщение не должно быть общим местом.

И повести и сказке в равной мере нужен материал: быт, люди, вещи. Разница только в том, что для сказки надо из груды материала отбирать самое принципиальное, самое меткое и самое простое.

Не только бытовая, но даже и волшебная сказка требует реальных подробностей. Вспомните пестрые и шумные восточные базары "Тысячи и одной ночи". Вспомните церемонный императорский двор в андерсеновском "Соловье" и почти такой же церемонный птичий двор в "Гадком утенке". Вспомните, наконец, любую из былин о кулачных боях на новгородском мосту или о богатырской заставе под Киевом. Везде - быт, живые люди, характеры. Да еще какие характеры, - сложные, с юмором, с причудой!

Если есть такие характеры в сказке, в ней может быть и живое действие, и настоящая борьба без предрешенного исхода, а не аллегория и риторика под видом сказочной фабулы {В последнем издании статьи ("Воспитание словом", 1964) автором сделано следующее подстрочное примечание: "Статья эта писалась в то время, когда еще не было таких современных сказочников, как талантливая шведская писательница Астрид Линдгрен и замечательный итальянский поэт и прозаик Джанни Родари.}.

5. Повесть о детях и для детей

Когда-то, в самую раннюю пору революции, о детской повести можно было сказать почти то же, что мы говорим сейчас о сказке. Первая повесть была так же бедна содержанием и условна, как та сказка, которая появилась у нас только теперь, после снятия с нее педагогического запрета {47}.

Новая повесть о новом быте, адресованная новому читателю - ребенку, была не только нужна, - в ней чувствовалась уже настоятельная необходимость.

А между тем вырваться из круга традиций предреволюционной детской литературы было не так-то легко.

От недавнего прошлого наша детская библиотека получила наследство большое, но весьма сомнительное. Каталоги книг, изданных перед революцией для детей, - это объемистые томы аннотаций.

Чего тут только не было! Астрономия, зоология, руководство для собирателей бабочек, жизнь и быт разных народов, мифы Древней Греции...

А какой длинный перечень романов для юношества, повестей для старшего возраста, сказок и рассказов для младшего!

В этом перечне изредка мелькали имена Доде {48}, Диккенса, Гюго, Толстого, Тургенева, Короленко, попадались книжки Элизы Ожешко {49} и Марии Конопницкой {50}, но, пожалуй, больше всего было популярных повестей, принадлежавших неутомимому перу англо-американских детских писательниц и их менее преуспевавших сестер, писавших по-русски.

В западных повестях для детей было больше выдумки. Некоторая сентиментальность иной раз уживалась в них с юмором. А наши поставщики ходких повестей особым юмором не блистали.

Но родственное сходство переводной и отечественной специфически детской литературы было несомненно. Та и другая интересовались преимущественно сиротками и найденышами таинственного происхождения. Та и другая проповедовали скромность, милосердие и терпение. Впрочем, в конце концов всегда оказывалось, что эти добродетели представляют собой самый краткий и верный путь к благополучию и карьере.

Весь мир - вернее, мирок - этой условной, идиллической литературы, отечественной и переводной, неподвижно и прочно покоился на своих устоях. Общественные перегородки были почти непроницаемы. Если какой-нибудь маленькой уличной певице удавалось проникнуть в графский замок и даже положить голову на костлявое плечо старого графа, то скоро выяснялось, что дитя улицы приходится владельцу замка родной внучкой. Конечно, эта внучка навсегда сохраняла в памяти годы, прожитые в бедности, и становилась лучшим другом для бедняков.

А кто такие были эти бедняки? Трудно сказать. В одной повести - это бедные крестьяне, живущие в "избушке", в другой - сапожник, которому не хватает денег на елку.

А в знаменитой книжке "Отчего и почему маленькой Сюзанны" девочка-аристократка, мадемуазель де Сануа, щедро отправляет все свои новогодние подарки дочкам одного бедного лавочника.

Это происходит после такого разговора:

"- Не все девочки получают новогодние подарки, - сказала горничная.

- Что ты говоришь? - спросила Сюзанна с неподдельным удивлением. Девочки целый год ведут себя хорошо и не получают подарков?

- Да, барышня.

- Отчего же?

- Оттого, что они бедные.

- А! - проговорила Сюзанна и после небольшого раздумья сказала, вздохнув: - Это правда".

Так легко и грациозно говорили о бедности французские повести для детей. Наши сотрудницы "Задушевного слова" {51} этак не умели.

Даже наиболее реакционные из них невольно заражались от нашей радикальной и народнической беллетристики склонностью к деревенским выражениям, - таким, как "мыкать горе", "ноженьки подкосились", "тошнехонько", "страдная пора", "лишние рты".

Даже Лидия Чарская, которая на всю жизнь сохранила институтские манеры, и та старалась говорить как можно простонароднее, когда речь заходила о бедности.

После изысканного обеда в богатом доме, куда он случайно попал, "Ваня с полным удовольствием уписывает за обе щеки краюху черного хлеба, густо посыпанную солью. Его родители приучили своего мальчика с самого раннего детства к таким простым завтракам, и они кажутся ему, Ване, лучше всяких разносолов..."

Но на той нее странице той же книги голодный мальчик говорит о голоде приблизительно так, как говорили о нем проголодавшиеся корнеты перед легким завтраком у Донона: {52}