Марк Алданов - Начало конца

Услышав имя Вислиценуса, Кангаров насторожился. Звать на обед человека из «Люкса» ему очень не хотелось. Однако и уклониться тоже было неудобно: «если у них есть дело, еще скажут, что я его сорвал!..» О положении Вислиценуса в Москве ходили разные слухи: одни говорили, что он в большой милости, другие уверяли, что его карьера кончена. И то, и другое было возможно. Однако, по некоторым намекам, шедшим от людей особенно осведомленных, Кангаров был склонен думать, что положение Вислиценуса пошатнулось. «Лучше бы не приглашать. Вообще, этот обед растет как лавина», – недовольно подумал посол и все же, поколебавшись, решил исполнить просьбу Майера. «Но больше ни души не звать, довольно…» Он делал вид, будто устраивает обед лишь по крайней необходимости. В действительности Кангаров был по природе очень гостеприимен. Кроме того, после недавних, еще не вполне отпавших волнений ему хотелось рассеяться – «забыться», как он говорил Надежде Ивановне, не указывая, впрочем, причины волнения: «эх, все трын-трава…» Приготовления к обеду его в самом деле рассеяли. Некоторая разнородность общества его не смущала: давно убедился в том, что с этими графинями церемониться незачем, и любил даже повторять вычитанные им в газете слова лорда Китченера: «У меня в жизни были два страшных врага: африканские комары и светские дамы».

Когда управляющий рестораном показал ему проект меню, Кангаров с удовлетворением сказал: «Cà va, ça va» [79]– и лишь велел отменить коктейли, а вместо них подать пятидесятилетний херес из особого запаса, ошеломляющий и по цене, и по действию. «По крайней мере, будет весело». Он знал по опыту, что на самых серьезных деловых и политических обедах ход и успех переговоров – не в главном, разумеется, а в существенных подробностях – часто зависит от того, создадут ли обстановка и особенно вино хорошее благожелательное настроение. На этом обеде, впрочем, деловой беседы не предвиделось: с финансистом уже почти все было обсуждено и решено; следовало лишь закрепить добрые отношения.

Кангаров приехал в ресторан минут за десять до назначенного времени, на случай, если б кто-либо из приглашенных явился рано. В сопровождении управляющего и метрдотеля он прошел в заказанный кабинет, окинул стол хозяйским взглядом и остался очень доволен. Все было отлично. На маленьком столике стыли в ведре со льдом шампанское и рейнвейн. Икра была не черная, а серая, с крупным зерном, та самая, которую он особенно любил. Бутылка хереса была так запылена, точно ее после пятидесяти лет только что выкопали из земли. Управляющий и метрдотель принимали последние распоряжения, почтительно добавляя: «Oui, Votre Excellence, oui, monsieur 1’ambassadeur». Дверь отворилась, и в кабинет вошла Надежда Ивановна в сопровождении командарма Тамарина. Она показалась Кангарову ослепительно красивой. «Положительно влюблен, влюблен, как мальчишка!» В отличие от Тамарина он тотчас заметил революцию в лице детки, замер от восторга и погрозил ей пальцем. Но Надя даже не улыбнулась в ответ – так она была взволнованна. «Буржуев испугалась!» – презрительно ругнула она сама себя. Глаза у нее разбегались. Стол, длинный и узкий, как и кабинет, был убран ослепительно. «С кем меня посадят? Вот бы хорошо, если б со своими!.. А там за второй дверью что?» В кабинет, кроме небольшой передней, выходила отделенная портьерой комнатка с диваном. «Верно, тут устраиваются оргии», – с жадным любопытством подумала Надежда Ивановна. На стенах были зеркала; Надя еще в передней увидела свое изображение в зеркале кабинета. «Нет, кажется, все как следует», – решила она, довольная и бровями, и туалетом, и эмалевой коробочкой в сумке.

– Хороша, очень хороша, – ласково-небрежно сказал Кангаров. – Ай да мы! Шик, блеск, иммер элегант… Честь имею кланяться, Командарм Иванович, спасибо вам. Ну-с, что скажете об испанских делишках? Как-то наш Фердинанд изворачивается?

Тамарин начал было излагать свои соображения, но в кабинет как раз вошли Серизье и финансист.

– Вы нам, Командарм Иванович, изложите все это за обедом, только, пожалуйста, по-французски, говорить по-русски строго воспрещается, – поспешно сказал, отходя от него, посол.

Он познакомил гостей и, представляя Тамарина, добавил: «Один из лучших наших генералов», – в разговоре по-французски можно было употребить и слово «генерал». Финансист с любопытством взглянул на командарма. «Мы как раз говорили об испанских делах». – «Я думаю, что после взятия повстанцами Бадахоса…» – начал было Тамарин и запнулся. «Кто же их знает, что это за люди?» «Чрезвычайно интересно будет узнать мнение большого советского специалиста», – сказал поощрительно знаменитый адвокат. Лицо финансиста ничего не выражало, но мысли его можно было без риска перевести так: «Да, взяли Бадахос, возьмут и все остальное и перевешают вашего брата, и слава Богу. Ну а впредь до того можно и дела делать, и обедать, особенно если здесь». Надежда Ивановна старалась, скрывая волнение, еще раз заглянуть в большое стенное зеркало, но так, чтобы никто не заметил этого постыдного действия. «Ах, подлец этакий, просто усташ какой-то!» – со злобой подумал Кангаров: на пороге показался человек из «Люкса», в наглом, рыжеватом, потертом пиджачке, с наглым, мягким, цветным воротничком. «Этакий неуч, свинья и хам!» – произнес мысленно посол, крепко по-товарищески пожимая руку Вислиценусу.

В это время Луи Этьенн Вермандуа еще только выходил из своей квартиры. Работа его шла в тот день довольно необычно. Роман из древнегреческой жизни неожиданно получил новое направление. Одно из действующих лиц встретилось с Лисандром в другой, гораздо более выигрышной и правдоподобной обстановке; это вышло как-то само собой, но для объяснения действующее лицо должно было совершить поступок, которого оно первоначально не совершало; поступок этот по размышлении оказался вполне естественным и чрезвычайно подходящим для действующего лица; характер его становился гораздо более жизненным, действие романа более напряженным, и весь роман явно очень выигрывал. В совокупности это могло называться вдохновением, и Вермандуа испытал несколько минут истинного счастья. «Но как мне это раньше не приходило в голову? Впрочем, я тут, собственно, ни при чем: видно, и в самом деле герои художественных произведений живут самостоятельной жизнью, и то, что в связи с этим рассказывают о Флобере, о Стендале, о Толстом, не просто выдумка, пущенная в обращение их почтительными биографами, глубокомысленными критиками или, быть может, ими самими».

Лисандром в романе уже с месяц назывался Анаксимандр; в беловой рукописи не только везде было вставлено новое имя, но первоначальное – старательно вымарано: почему-то Вермандуа было совестно, что Анаксимандр стал Лисандром, совестно перед молодым секретарем, переписывавшим его роман. «Как ему объяснить, что Лисандр просто плох, тогда как Анаксимандр был ужасен и невозможен?» Впрочем, то вообще, что он писал романы, независимо от их достоинств и недостатков, вызывало у Вермандуа чувство смущения и неловкости перед всеми: он сам не знал, перед кем больше – перед пишущими или перед непишущими людьми, – и думал, что, например, у музыкантов или у живописцев таких чувств нет и не должно быть.