Афаг Масуд - Инспектор Вайсман

Он непременно должен был что-нибудь сделать, что-то изменить, разрушить одну из стен грозной Крепости Литературы, божественным туманом окутавшей и душащей в своих объятиях Центр, туманом, который отсюда, из пропитанного духом ответственности и порядка актового зала Академии напоминал плотное облако смерти...

... Зал заполнялся людьми...

За последние десять лет, что Гулам Гусейнли здесь не был, состав Академии почти полностью изменился.

Большинство собравшихся были молодежью, а остальные совершенно незнакомые Гуламу Гусейнли люди пожилые или среднего возраста. Подражая кому-то, они с гордым видом прохаживались между рядов, с великосветскими улыбками раскланивались друг с другом, передавали какие-то документы сидящим в первых рядах.

Среди собравшихся Гулам Гусейнли разглядел лишь нескольких давних знакомых - старых сгорбившихся и бледных академиков. Осторожной походкой они по-муравьиному гуськом входили в зал через нижние двери, так же гуськом шли рядом со сценой, в строгом порядке усаживались в первом ряду, медленно водя из стороны в сторону маленькими, невесомыми головками, тихими голосами о чем-то говорили, казалось, на своем, непонятном другим языке.

Гулам Гусейнли вспомнил, что и тридцать лет назад эти академики казались такими же невесомыми и бледными. А за прошедшие годы, они, наверное, еще более сгорбившись и побледнев, оказались где-то в стороне от течения времени.

... Но вот мероприятие началось: на сцене появился вице-президент академии - плотный гигант средних лет с выражением безумной радости на лице. Выйдя на середину сцены, он, в соответствии со всеми законами театра, выдержал многозначительную паузу и густым голосом заговорил.

Впрочем, явно ощущалось, что здесь, на сцене старого, пропахшего сыростью зала, вице-президент чувствует себя неуютно. Поэтому он старался говорить громче, чем нужно. В середине речи, запутавшись в какой-то сложной фразе, он стал смущенно запинаться, чрезмерно жестикулировать. Наверное, его смущали ничего не выражающие, застывшие лица академиков из первого ряда, которые уставились на него пуговками глаз.

За время своего руководства Гулам Гусейнли не раз встречался с такими взглядами. Сколько раз в кабинетах министров, на приемах высокопоставленных чиновников говорил он о невыносимо тяжелом материальном положении Центра, о протекающей крыше, продуваемых сквозняками коридорах, сваленных в кучу и желтеющих бесценных рукописях. Его слушали с такими же непроницаемыми лицами, и он в таком же состоянии, бессознательно по несколько раз повторял одно и то же, запинался, злился на себя за сказанное, нервничал, громким голосом какими-то невнятными словами заканчивал и удрученный выходил из кабинета, сознавая, что снова потерпел поражение.

... Видно, такие взгляды, подобно смердящей смертью вечности, способны своей равнодушной непроницаемостью раздавить и уничтожить все живое.

...Но вице-президент быстро справился с собой и пригласил представителей иностранной компании.

На сцене появились несколько растерянные от всей этой шумихи иностранцы. И пока двое из них, молодые люди, одетые по-европейски в пестрые брюки, что-то говорили на своем языке, Гулам Гусейнли разглядел в делегации худощавого юношу с рыжими веснушками на лице, который напомнил ему сотрудника германского посольства, куда несколько месяцев назад Гулам Гусейнли ходил, чтобы получить заказ на издание - инспектора Вайсмана, чье такое же рыжее веснушчатое лицо не выражало ничего, кроме презрения...

Посольство занимало нижний этаж здания в центре города. В этом доме с застекленными балконами некогда жил народный поэт, добрый человек, любящий людей. Теперь же его со странной, пугающей аккуратностью отшлифованные серые стены, постоянно закрытые звуконепроницаемые прозрачные двери, лица сотрудников посольства, расхаживающих за этими дверями с осторожностью заключенных в лагеря смерти, вновь напомнили Гуламу Гусейнли виденный еще в далеком детстве черно-белый военный фильм о зверствах фашистской Германии...

Готовя "Антологию германской литературы", из которой еще не было переведено ни строчки, Центр обратился с официальным письмом в посольство. В приемной посольства, за одной из его толстых стен Гулама Гусейнли приняла молодая азербайджанка, восседающая за круглым стеклом. Она была явно уже германизированная и потому с трудом цедила слова, выбрасывая короткие, нервные ответы, и казалось при этом, что она бьет его по ноге острыми холодными носками туфель или больно щиплет. Потом по мягкому, бесшумному коридору, поминутно оглядываясь и бросая на него подозрительные взгляды, она проводила Гулама Гусейнли к худощавому рыжему парню. И вся эта обстановка еще до встречи с инспектором совершенно испортила Гуламу Гусейнли настроение.

... Уже на второй минуте пребывания в пропахшем сердечными каплями кабинете Вайсмана, сидя напротив этого германского инспектора, похожего на какой-то страшный электронный прибор, Гулам Гусейнли горько пожалел о сделанном. И хоть мысленно он уже сотни раз изорвал на мелкие клочки то злосчастное письмо, избавиться от стеклянных глаз Вайсмана было уже невозможно.

После той встречи Вайсман еще несколько раз приглашал Гулама Гусейнли в связи с тем проклятым письмом и в своем маленьком душном кабинете, напоминающем каюту повисшего в безвоздушном пространстве космического корабля, с дотошностью следователя раз за разом спрашивал - как и на что будут израсходованы эти германские деньги, если посольство выделит их на издание антологии... Деньги на издание антологии еще не поступили, а Вайсман с прошлой недели еженощно стал являться во сны Гулама Гусейнли...

Причем вел он себя в этих снах очень подозрительно - то появлялся в долгополой восточной одежде, напоминающей женское платье, обвивал длинными рыжими руками шею Гулама Гусейнли, и, ласкаясь щекой о его щеку, что-то говорил на азербайджанском, а то - в форме полицейского садился напротив него, направлял в лицо Гуламу Гусейнли красный свет и на немецком читал какие-то тексты, похожие на стихи...

А в одном из последних снов Гулам Гусейнли спасался от огромной овчарки, которую натравил на него Вайсман.

На протяжении всего сна он, до крови царапая босые ноги об острые камни, задыхаясь, убегал какими-то извилистыми тропинками, но под утро, полусонный, упал без сил на землю, став добычей собаки Вайсмана...

Гулам Гусейнли проснулся в холодном поту, и, стараясь потеплей укутаться в одеяло, дал себе слово, что больше ноги его в посольстве не будет а Вайсмана он навсегда вычеркнет из памяти, как врага народа. Но уже два часа спустя, войдя в Центр, увидев изнуренных увядших сотрудников, жмущихся у лестницы, как оставшиеся без присмотра растения, он с болью в сердце снова вспомнил тяжелые железные, двери посольства, похожие на вход в крепость, толстые звуконепроницаемые прозрачные стекла и рыжее лицо Вайсмана...