Глеб Успенский - Том 1. Нравы Растеряевой улицы

Горничная отнесла деньги господам.

— Очень вам благодарен! — произнес хозяин громко, и между супругами начался полугромкий разговор. Среди его к уху моему, ожидавшему услышать что-нибудь благоприятное для портного, стали доноситься слова совершенно другого рода.

— Простенький, а? — слышалось мне. — Из крепированных волос?

— Да. Это хорошо! — сказал самодовольно хозяин.

— Помилуй, ведь надо же наконец! — лепетала супруга.

— Как же ему-то?

— Переговори!.. Что такое — не может подождать трех целковых; ему же дают хлеб, работу, и он не может погодить. Поди сам!

Портной кашлял, стоя в передней и ожидая, как сказала горничная, что барин сами выйдут. Послышалось шлепанье туфлей и покашливание.

— Здравствуй, любезный! — сказал барин.

— Доброго здоровья, Гаврил Иваныч… Уж вы сделайте милость…

— Я даю себе честное слово, что заказываю тебе в последний раз.

— Воля ваша!

— Я даю тебе хлеб, тебе же хочу сделать пользу, а ты…

— Я бы всей душой!

Голос хозяина возвышался; в передней поднялся крик, но портной был выпровожен без денег.

— Право, свинья! — входя ко мне, в волнении проговорил хозяин.

— Он очень нуждается, — сказал я.

— Помилуйте, нуждается! Что такое? Подай, подай! У меня у самого крайность… Вот собираюсь детей везти к доктору, нужно лечить… Кроме того, жена давно скучает без шиньона: надо же и ей… Положим, что мы стеснены теперь в средствах, но мы горды… Надо же наконец!

Я не отвечал, и хозяин скоро удалился.

— Из крепированных волос… знаешь… легонький… — слышалось за стеной…

— Что же!.. У Афанасьевой из крепированных?

— Нет — у нее тяжел…

— Живот!.. о-о! — запищал ребенок.

— А ты не вертись! — сказала мать. — А? Право? Из крепированных… Это очень пушисто… Что ты вертишься, как на игле? Разбить хочешь чашку?.. И так уж перебили посуды… от этого и живот у тебя болит… Право… Из крепированных, а, Гаша?

— Что ж… Люба просит жалованье… — глухим голосом прибавил муж.

Жена несколько времени помолчала.

— Она умеет только просить жалованье да бить посуду!

— Вы мне позвольте хоть за два месяца… Мне мужу нужно; ему в деревню посылать… — сказала необыкновенно робко горничная: — Я за три месяца не получила…

— Ты, матушка, — довольно храбро наступила на нее барыня, — прежде, чем считать, сколько тебе должны, подумай, кто будет отвечать за шинель, которую украли прошлого года!

— Чем же я-то, господи, виновата? Кажется, вместе с вами из бани шли; барин сами отворили двери, я прошла, а за мной еще барин оставались…

— Кто же у нас обязан смотреть за дверью — барин или горничная? скажите, пожалуйста!..

— Распотевши была… Распахнуться боялась — холодом обнесет.

— Распотевши! Вот это мило! Тебе придет в голову запотеть — а тут хоть все вытащи, тебе и горя мало! Хоть стены одни оставь… Распотевши!

Горничная молчала.

— Нет, матушка, — сказала барыня: — я год целый спускала тебе эту шинель… Мы не миллионеры… Шинель стоит шестьдесят рублей!.. Я могу тебе отдать за три месяца — изволь; только ты завтра же через мирового отдашь мне шестьдесят, она с бобровым воротником… Теперь, матушка, в одну минуту взыскивают.

— Чем я виновата? — попробовала было возвысить голос горничная.

— Ну так я сегодня подам к мировому… Мы узнаем, кто виноват.

Горничная заплакала.

— Клаша, ты это — напрасно… Ну вычитать бы…

— Молчи, пожалуйста! Какое тебе дело?

— Ну-ну, матушка, — сказал он горничной. — Ты это оставь глупости… Тут тебя не грабят ведь. Я ведь смотрю-смотрю, да ведь и двину… Сделай одолжение!

— Живот… — простонал ребенок.

— Что такое у него? — спросил муж.

— Просто извертелся, избаловался. Ему минуты покойно не посидится. Нужно положить его спать.

— Рано! Ведь только встали.

— Что за рано? Люба! Поди-ко вот, чем хныкать-то, уложи Колю спать.

— Не хочу спа-ать! — начиная реветь, протянул ребенок.

— Ну как же! Все умничают!.. Положи его! — заключила барыня.

Начался плач… Среди его по временам слышались слова: «право, из крепированных, а?» Слышался легкий треск плетеной люльки, куда рассерженная кухарка пихала ребенка. Во время этого плача мимо моих дверей прошумел подол платья, проскрипели сапоги Гаврила Иваныча, и супруги исчезли.

В квартире царствовало какое-то ревущее безобразие.

Бессмысленное убеждение относительно приобретения шиньона, основанное единственно на том, что нельзя же без шиньона, когда и Авдотья Андреевна уже приобрела его, было столь сильно в обоих супругах, что они как будто не понимали, что наравне с необходимостью приобретать шиньоны на их обязанности лежит более настоятельная необходимость содержать здоровыми желудки собственных детей. Сила бессмысленных желаний, выходящая из общего источника вышеупомянутых бессмыслиц, на которых зиждилось и воспитание супругов и их законное соединение для совместного делания бессмыслиц усиленных, — сила эта была так велика, что покорила даже сострадание к горничной, к портному, которые в глазах супругов в настоящие минуты были действительно забывшими бога людьми. Стеснительные обстоятельства были забыты при первой возможности удовлетворить «обстановке».

Часов в двенадцать дня, когда я сидел за работой, громкий звонок возвестил всему ревевшему семейству чиновника о прибытии хозяина и хозяйки.

— Ради бога! извините, пожалуйста! мне на минуточку взглянуть в зеркало. У вас самое большое наше зеркало, — в каком-то самозабвении заговорила хозяйка, влетая в мою комнату и торопливо снимая с головы шляпку.

— Извините, пожалуйста! — проговорил муж с мокрым лицом, с коробкой в руках и с трубкой материи подмышкой. — Разорился! — продолжал он. — Что делать! Думали купить шиньон, ан тут подвернулся остаток материи. Нонешняя, бисмарк. Не хотелось… Уж заодно!

— Недурно, Гаврила Иваныч? — бормотала супруга, вертясь перед зеркалом. — Не правда ли, мило?

— Очень мило! Из крепированных волос, — обратился он ко мне. — Легонький!

Трескотня эта продолжалась минут пятнадцать, наконец супруги ушли.

— Спит Коля? — послышалось за перегородкой.

— У них животик тугой.

— Пусть его спит… а? Не правда ли… мило?

— Очень, очень прилично!.. Что же ты — надо дать на обед.

Последовал шопот.

— До десятого надо протянуть, — говорит муж. — Погодить бы покупать-то.

— До которых пор это годить?.. Позвольте узнать?

— На стол-то мало.

— Пожалуйста, будь спокоен… На — вот тридцать копеек… купи картофелю… Детям вредно мясо… тяжело ложится на желудок… гороху.

Горничная ушла; между супругами происходил разговор насчет того, что как это все к лицу и дешево, и насчет того, что как бы с тремя рублями протянуть до десятого. Во время этого разговора супруг опять вошел ко мне и объявил: