Глеб Успенский - Том 1. Нравы Растеряевой улицы

Но всмотритесь пристальнее в эту плутоватую личность, сбросьте с обросшей «образины» старьевщика весь груз прошедших лет, — и перед вами бойкий столичный мальчишка; весь двор зовет его «юлой»; иные, впрочем, заменяют эту кличку «шилом», а собственный родитель не иначе именует сына, как «щенком». Усматривая в сынишке несколько жульническую сообразительность и пронырливость, родитель, резчик печатей Голодаев, умел в раннюю пору детства направлять такие достоинства ребенка в собственную пользу: то препоручал он щенку передать «полковницкой» кухарке Агафье, чтобы она вечером выходила на тротуар, да так, чтобы матка не заметила и чрез глупую его, щенка, голову не намылила бы, при сборище целого двора, и косматую голову самого родителя-изменщика. И щенок отлично исполнял такое поручение! Или, в период голоданья и холоданья, щенок отправлялся, напичканный разными наставлениями, за похищением где-нибудь щепок, дров.

— Ты, Миша, нахрапом! — говорил отец. — Ноне нахрапом не возьмешь, — к вечеру без головы останешься…

И нужно было видеть, как прыгало и трепетало сердце горемычного родителя, когда он усматривал все тонкие или, напротив, наглые сношения щенка с плотником, работающим около длинного бревна, протянувшегося чрез двор. Нужно было видеть также всю злобу разных квартирных хозяев и хозяек, приготовившихся было только что выступить в поход за этими щепками, уже отогревающими теперь семейство щенка. В этом негодовании на собственное простоволоеье никто из них не задумывался запустить в щенка кирпич, заржавленную задвижку, гвоздь, словом — все, что ни попадалось в руки. Но и от этого щенок умел «улизнуть».

Как ни прибыточна была для резчика Голодаева такая деятельность только что оперяющегося пройдохи, однако же нежелание предоставить сыну голод и холод своего неблагодарного ремесла заставило родителя искать ему более обеспеченную дорогу. И вот скоро Мишка-щенок — микроскопический портной. С плотно остриженными волосами, сквозь которые синеют желваки, только что полученные от собратий по мастерству, как знак вступления в «новое» общество, прытко шныряет он с огромным утюгом, чтобы где-нибудь подсунуть его на чужую плиту. Дело у него так и кипит, и тосковать о горькой доле ему некогда, да оно и не стоит: пусть бегает он босыми ногами по льду, без шапки и в одной нанковой рубашке, — он сумеет и согреться, прокатившись с разбегу по льду, или двинет кого-нибудь из своей братии плечом и тут же для собственной потехи лизнет горячим утюгом по снегу. Все у него кипит под руками! И вдруг, когда портных дел мастер только что хотел убедиться в том, что уже ремень и колотушка, в приложении к щенку, не имеют более никакого смысла и что с ним, щенком, нужно вести дело на другой манер, «из-под ласки», — в это-то завидное для многих время щенок страшно роняет себя, похитив какой-то жилет и прогуляв вырученные за него копейки на пряниках. За жилетом следуют панталоны, сюртук… А через неделю щенок уж на воле: он снова живет в обиталище своего родителя, который теперь клянет его за опиванья и объеданья.

Обдумывая способы исправления сына, резчик Голодаев приходит к тому заключению, что теперь остается одно: «драть его, шельму, до зеленого змия!» Не медля ни минуты, с горестью и вместе любовью в сердце принимается он за веник, и тут-то происходит доморощенное врачевание от всех пороков и зол, во время которого из квартиры Голодаева, сквозь мельчайшие щели и скважины, несется вопль и стон несчастного, очевидно наводимого на путь истины. Вот после этого-то врачевания, спустя месяцев шесть, вы и встретили прежнего щенка ка Кузнецком мосту; говорю — прежнего потому, что теперь вы щенка не узнаете — перед вами уже такая личность, которую в Москве определяют одним словом: чуйка.

— Сударь, сударь! ваше сиятельство!.. — негромко и таинственно произносит «чуйка», догоняя прохожего.

— Что тебе?

— Пожалуйте на минуточку-с!

— Меня?

— Вас, вас!.. на секунт!.. за угол только!..

— Меня ли? почем ты меня знаешь?

— Как не знать-с! Что вы?.. Знаем-с, пожалуйте!

Прохожий идет, недоумевая и чего-то опасаясь.

— Ну говори, что такое?

— Покупка есть… Как бы кто не увидал!.. Магазинская цепочка-с, «первый сорт»!

«Чуйка» оглядывается по сторонам и вытаскивает из-за пазухи какую-то цепочку, которая горит перед глазами прохожего и рассыпается искрами на солнце.

— Куда же ты ее прячешь?..

— Невозможно, вашскородие, никак: увидят… Сто цалковых стоит… сорок прошу.

— Да это краденая!

— Сохрани бог! что мне?.. В кутузке-то мне не очень желательно сидеть… по нужде продаю.

— Что-то неладно ты говоришь!

— Барин! барин! ваше благородие!.. куда же вы?.. Двадцать пять!..

— Десять!

— Что вы, ваше благородие! Обижать человека… Гаспадин, позвольте!

— Ну?

— Угодно двадцать рублей? не по-моему, не по-вашему?

— Ничего мне не угодно!

— Как ваша цена? Как же так, ничего не угодно?

— Пять целковых, она не нужна мне…

И прохожий идет.

— Эх, какой вы барин сердитый! — вяло произносит «чуйка». — Ну, пожалуйте, бог с вами… На чаек бы…

— Ну-ко, брат, оцени-ка, сколько заплатил? — говорит прохожий приятелю, показывая покупку.

— Пятачок?

— Что-о-о-о?..

В другой раз «чуйка» встретилась вам у Иверских ворот. Под аркой, среди грохота и стука сотни экипажей, среди разнообразных криков и пения, доносящегося из часовни, как-то назойливо журчит речь «чуйки». Держа в руках книгу «Химический анализ», пачку конвертов и две-три палочки сургуча, она неотступно следует за каким-то купцом и ежеминутно дребезжит над самым его ухом:

— «Аннализ»!

Купец идет молча; но «чуйка» не отстает, она словно прилипла к нему: забегает вперед, егозит и тычет ему в самый нос свою книгу.

— Аннализ!

— Прочь!..

— Аннализ! особбенная кыига-с!

— Прочь!..

— Пользительные советы!..

— Прочь, говорю!

Сцена этого рода обыкновенно оканчивалась тем, что иной прохожий находил необходимым позвать полицейского, а другой, соблазнившись достоинствами книги, покупал ее, тащил куда-нибудь на Ордынку, за Москву-реку, сажал за нее сынишку, с явным желанием вложить в его тучное существо какие-нибудь познания; но эта попытка, по обыкновению, никакого успеха не имела, а «Химический анализ» очень скоро находил приют в кухне и употреблялся на подстилку под кулебяки.

И вот, спустя год-другой, та же «чуйка», только сделавшаяся опытнее, старше и солиднее, ходит по дворам в виде старьевщика. Совершилось это перерождение в силу той же причины, какая родила на свет божий поговорку: «Рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше». И действительно, «чуйке» теперь много лучше: скитаясь по Кузнецкому, толкаясь у Иверской, она была воплощенная нужда, искавшая милости в каждом; а теперь эта же нужда, которой везде непочатый угол, сама гоняется за «чуйкой» и на долгие годы вперед сулит ей хороший кусок хлеба.