Глеб Успенский - Том 4. Из деревенского дневника

— А еще-то кому ж? Селифонтов барин? Ну, у того хоть точно что тетка Прасковья Андреяновна больно жирна деньгой-то, ну и он навряд, чтобы что… У него лесное дело широко пущено, навряд, чтобы отстал; в лесное дело вцепился — не рука отставать от хорошего… Ведь хозяйство-то, братец ты мой, тоже не легкое дело. Ведь тут денежки отдай чистенькие, да потом и жди барышей… Когда дождешься-то? Ну вот и все, почитай, карманы-то… А больше-то кому ж быть? — больше некому!

— Не беспокойся, друг любезный, из Петербурга, из Москвы налетят, из-за границы.

— Ну во-она чего! Это уж ты, друг любезный, стал пужать летошним снегом… За коим это шутом понесет его нелегкая из Москвы? Там поди, чай, свои дела-то есть… И кто это поедет экую даль в незнакомое место? Что ж он тут будет в чужом-то месте болтаться? Это и нашего брата возьми; хоть бы меня ты, примером, завез в чужую сторону — что бы я? Вестимо, мне мат… И ему так-то: народа он не знает, порядков тоже, покуда и приладится, так должен разориться вконец… Это что! В наших местах сподручно нашему, ближнему, а всех наших мы довольно знаем…

— Укупят! — настаивал учитель. — Всё укупят! И Анну Андреевну со Львом Львовичем, и всю округу укупят, все лоскутки не мужицкие — всё укупят!

— Ну, всего-то не укупишь! Это, братец ты мой, уж извини, сделай милость; таких и денег-то — посчитай-кось — нету на свете! Разве уж с нечистым человек свяжется, ну, может быть, что… А так, чтобы натуральный человек этакую прорву деньгов отвалил, нету, не бывает этого. Нельзя!

— Бывает! Поверь ты мне! Не такие еще есть капиталы!

— Нету таких денег!

— Есть! Ей-ей есть!

— Оставь! Невозможно это! Нету!

Идет продолжительный разговор о капитале, о кредите и т. д. А завтра идет другой уж — о нравственности. Рассказывают такую вещь: урядник пригласил по-товарищески, как «солдат солдата», одного крестьянина, служившего в военной службе, зайти выпить по рюмочке. Встретил его на улице: «Здорово!» — «Здравствуй!» — «Солдат солдату рад, пойдем в кабак, клюнем по рюмочке». Пошли, выпили сначала по рюмочке белого, а потом и красного. И как только выпили красного, урядник вынул из кармана книжку и говорит новому знакомцу: «Ну теперь, друг любезный, ты свидетелем будешь, что Ермолай (кабатчик) незаконную торговлю ведет красной водкой? Как твоя фамилия и место жительства?» И все в книжку записал и представил. Крестьянин-солдат прибежал к учителю как угорелый.

Кстати сказать, этот солдат был один из самых впечатлительных к чужому горю людей, каких мне приходилось встречать в той деревне, о которой идет речь. Именно чужое горе волновало его едва ли не более, чем собственная забота. В местном ссудном товариществе он был по горло запутан в поручительствах за других и знать не хотел никаких параграфов устава, которые стесняют его права в этом отношении. Почти каждое воскресенье и каждый день, когда товарищество открыто, он вламывался с каким-нибудь несчастным мужиком, за которого никто не хочет поручиться, и, торопливо помолившись на образ и поклонясь господам членам, громко восклицал: «Давайте нам, господа, денег. Вот человечку больно нужны… Человек хороший, я знаю…» — «Что у тебя есть?» — спрашивали хорошего человека. «Овца…» — «Еще? Лошадь есть?» — «Нету лошади-то… То-то нету…» — «Коров много ль?» — «Да и коров-то, приятный ты мой, тоже… что-то несчастлив я на коров-то!..» — «Нету, стало быть?» — «В эфтим-то и состоит главная причина, что нету…» — «Ну, хлеб есть ли?» — «Хлеб-от…» — уныло начинает бедный человек, но Дмитриев (так звали крестьянина-солдата), видя его затруднение, немедленно же вступается: «Чего ты музычишь без толку? — накидывается он на расспрашивающего члена. — Как бы у него было, он бы к тебе и глаз не показал; затем и пришел, что нету ничего. Вынимай деньги-то, записывай, будет болтать языком-то!» — «Да нельзя ему дать, коли ничего у него нет». — «А я говорю, давай! Я поручаюсь! Коего тебе чорта?» — «На тебе и то незаконные поручительства есть». — «Ну ладно, знаем, давай деньги-то!» — «Да как же я дам-то? Ты сам посуди? Кто будет отвечать?» — «Ладно, ладно. Отпирай сундук-то, доставай! Больше ничего не требуется… Отпирай, что ль, тебе я, кажется, говорю человечьим языком или нет?» — «Да хоть на пай-то есть ли у него?» — «Нету у него ни копейки! Давай денег, отпирай сундук, пиши всё на меня, упорный какой мужик! Небось сам запустишь лапу-то в сундук, как понадобится на засол! Знаем мы вас — законники! Сейчас давай двадцать пять целковых, шут этакой!» Бранился Дмитриев с этими законниками постоянно и всегда почти успевал добиться своего. «А ведь с тебя когда-нибудь взыщут?» — говорили ему. Дмитриев только смеется. «Да взыскивай, сколько хочешь, у меня ничего нет!..»

Можно себе представить, какой гнев возбудил в таком человеке поступок урядника. Дмитриев и ругался, и плевал, чтобы изгладить даже ощущения этого предательского вина, грозился и т. д. Поступок был, точно, возмутительный, но он превратился во всеобщую загадку после того, как у мирового судьи произошло разбирательство по этому делу.

У мирового судьи выяснилось, что урядник ходил к этому кабатчику задолго до составления протокола и всякий раз пил водку и белую и красную, правда, пил на деньги, а между тем протокола не составлял.

— Отчего ты раньше меня не штрафовал? — спросил урядника кабатчик. — Я бы, может, и торговать не стал вовсе, ежели бы знал, что ты со мною сделаешь?

— А потому, — отвечал урядник, — потому я тебя раньше не штрафовал, что ты… бедный человек, и ничего у тебя не было. Ведь ты должен понимать — казна требует штрафу, ведь с тебя надо семьдесят пять рублей, что ж бы я с тебя взял-то, когда у тебя и семи гривен не было? Ну, и должен был я тебе дать время расторговаться, чтобы закон соблюсти. Разве я могу идти против закону! Ежели мне из твоего штрафу и следует получить половину, тридцать семь с полтиною, так ведь это тоже закон требует: нешто я сам-то по себе взял бы с тебя хоть алтын! Закон! Таперича же я знаю, что на праздниках об рождестве ты торговал ничего себе, средственно, и штраф отдашь, то есть, что следует по закону…

— Да я только и оправился-то мало-мальски об рождестве. Ведь я вдовый, у меня на руках трое ребят…

— Что мне приказывает закон, то я и должен исполнить.

Скажите, пожалуйста, достойна эта сцена (а таких сцен множество), чтобы заставить человека призадуматься? И Дмитриев даже призадумался над ней. Тут все загадка — загадка, которую непривычному, простодушному человеку трудно разгадать.

Ограничусь покуда вышеприведенными примерами, иначе я бы запутал читателя в массе мелочей, по-видимому не имеющих никакой друг с другом связи. Скажу только, что под влиянием всех этих сцен и разговоров я настрочил к Ивану Ивановичу письмо, из которого и привожу здесь некоторые отрывки.