Семен Юшкевич - Рассказы

— Я и думала, — спокойнее начала она, — чем мне служанкой оставаться, — лучше я за кого-нибудь замуж выйду. Нельзя же вечно не иметь своего угла? Разве я дурное хотела? Мне говорили, что ты можешь заработать копейку, что ты тихий и добрый. Что я могла знать? Я думала: работаю же я у чужих, так я эту работу лучше для себя сделаю. Я буду работать, ты будешь работать. Пока годы идут, можно и копейку отложить. Сколько девушек я знала таких же, какой и я была. И они вышли замуж. Конечно, они от этого не стали богачками, потому что от этого не становятся богатыми. Но все-таки они живут, дай Бог и мне так. Они и работают, они и отдыхают. А я, знала ли я хоть одну спокойную минуту у тебя, субботу я знала! Праздник я знала! Работай для черта, и ничего больше. Сегодня вымыла, вычистила, сегодня починила, завтра починила, а отложила ли я хоть копейку, спроси? Когда я служила, то знала, что каждый месяц у меня четыре рубля останется. Иначе откуда я бы взяла дать тебе к свадьбе пятьдесят рублей, если бы не откладывала? Попробовала бы я теперь откладывать. Я бы вечно в девушках осталась. А почему все это? Потому что ты калека, а не портной; ты умеешь только пословицу сказать, а не сшить сюртук.

Ципка ядовито усмехнулась, вылила в ведро грязную воду и взялась за хромоногую Любку. Семилетняя Любка со страхом ожидала своей очереди, а за ней шли Давидка, Левка, Берка, Софка, Розочка.

Иерохим от природы был человек тихий и не задорный и спорить не хотел. Разве споры чему-нибудь помогают? Пусть Ципка немножко не права, но разве ему-то от этого легче?

А Ципка все не унималась. Теперь она уже свернула на то, что вообще происходило в то время, когда она еще девушкой была; потом на то, что Иерохим сейчас же после, свадьбы поселился с молодой неопытной женой у своей сестры, которая съедала ежедневно у Ципки то, что она еще у матери из груди высосала; потом шли воспоминания о том, как их гнали из квартиры на квартиру; далее шли жалобы на то, что теперь она, Ципка, должна жить рядом со старшей сестрой Иерохима, такой же змеей, как и младшая. Иерохим не знал, куда спрятаться от ее уколов.

— Ну довольно уже, довольно, — бормотал он. — Умывай своих детей. Разве непременно нужно говорить, когда работаешь. Тише, вот он идет.

Иерохим вдруг замолчал, точно внезапно задавленный.

Ципка тоже замолчала и затрепетала. Судорога пробежала по ее телу, и дыхание упало. Что они теперь будут делать? Несчастная дура, и зачем, зачем только она вышла замрк!

А хозяин входил уже. Не ведая и не подозревая, что вызывал в этих бедняках его приход, он спокойно потребовал денег.

Иерохим стоял навытяжку, и коснеющим языком просил отсрочки.

Он еще вчера относил работу, но ему не уплатили и просили подождать несколько дней. Что Иерохим мог сделать: портные ведь всегда должны ждать. Но это ничего, это совершенно ничего. Ведь хозяин такой добрый. Он всегда жалел Иерохима. А Иерохим исправный человек, Иерохим всегда был и будет исправным. Только бы Бог дал, чтобы ему честно платили за работу, а Иерохим чужой копейки не замотает, нет, нет!

— С вами всегда больше возни, чем со всяким, — нахмурился хозяин. — Жди да жди, всегда одна песня; великое дело четыре рубля собрать за месяц.

— Я разве не хорош? — затревожился Иерохим. — Ну я днем позже плачу, ну что же тут такого? Я ведь исправный, я всегда исправный, я чужую копейку не люблю мотать. Вот только, Бог даст, получу и первому вам, вам первому, сами есть не будем. Правда, Ципка?

Иерохим дрожал, выпаливая эти слова, и с тревогой думал, что хозяин, пожалуй, уже и сдал другому квартиру. А куда он пойдет со своими детьми? Кто примет его с кучей детей за четыре рубля в месяц? А денег на перевозку рухляди где он возьмет, где взять на задаток? Ципка давно уже бросила Любку, так и оставшуюся у корыта, и при последних словах Иерохима подошла вплоть к нему, как бы желая защитить его и подтвердить его слова.

— Так когда же, однако? — спросил хозяин.

— Завтра, завтра, — быстро ответил Иерохим, — конечно, завтра, ну самое позднее, так послезавтра. Я исправный человек, ей-Богу, я ничьей копейки не замотаю, нет, нет!

Хозяин, не отвечая, вышел.

— Вот кто меня доконает, — пробормотал Иерохим, — вот где моя смерть!

Ципка с ненавистью глянула на Иерохима и принялась опять за Любку.

— Знаешь, что я тебе скажу, — прибавил Иерохим, — я кажется, скоро ослепну. Я положительно перестаю видеть. Каждый раз у меня темнеет в глазах, и я не вижу, куда ткнуть иголку. Прямо Бог наказывает нас.

И он кулаком принялся протирать глаза. Ципка взглянула на него и с силой вонзила гребень в волосы Любки. Любка завизжала.

В последнее время, по одному довольно важному обстоятельству, вопрос о плате за квартиру выступил в жизни Иерохима во всей своей жестокости и принудительности.

Младшая сестра Иерохима Фейга, та самая, которая съедала ежедневно у Ципки то, что она еще у матери из груди высосала, лет восемь тому назад вышла замуж за портного, человека достаточно смышленого и дельного.

Этот веселый человек, своим уменьем отыскать заказчика, ладить с ним, угодить ему, за два года усидчивого и упорного труда сколотил сотню рублей и на эти деньги открыл лавочку готовых платьев на толкучем рынке.

Ему и там повезло.

Тогда он расширил дело и устроил при лавочке мастерскую. Вот к нему-то после многих просьб и унижении Ципки попал Иерохим, работник неважный, но человек, с которым можно было сделать решительно все. Иерохим пробыл там шесть лет, едва-едва сводя концы с концами, и каждый год втягивался все больше в разорение, благодаря своей семье, которая распложалась с неизбежной последовательностью из года в год. Немало горьких и тяжелых минут пережил Иерохим в этой среде, где каждый считал нужным поглумиться и над его неспособностью к работе, и над его умом, и над тем, что каждый год он обогащается наследником или наследницей.

Иерохим всегда молчал, не отвечая ни на заигрывания, ни на глумления, и все больше уходил в себя, думая о своей жене, о своих детях, которых по-своему любил и обожал, никогда, однако, не обнаруживая перед ними своих чувств.

В последние два года, словно снег на голову, упала на Иерохима и новая, более крупная и грозная беда. У него испортилось зрение. Глаза стали слезиться и закисать, и что-то серое, как редкий туман, прозрачное, раз и навсегда повисло перед его зрачками. Вскоре появились и сильные головные боли, которые раз от разу становились невыносимее.

Но он был настолько хитер, что в мастерской никому не говорил об этом, хотя и чувствовал, что дело его с каждым днем становится все хуже и опаснее. Такая долгая, мучительная внутренняя борьба не прошла для него безнаказанно. Он стал мнителен и тревожен. Раздражавшие и пугавшие его образы потихоньку обращались в особый, живой мир, начинавшей бороться с его действительным миром, в котором он жил и страдал. Но чувство правды и меры оставалось в нем достаточно сильным, и чем страшнее и несомненнее становился фантастический мир, тем с большей ревностью он стремился убежать из него, тем горячее он оберегал свои будничные мысли, с которыми все же ему жилось и легче, и безопаснее. А зрение продолжало упорно слабеть. Работа уже выходила теперь хуже, как будто небрежнее, а главное медленнее.