Глеб Успенский - Том 7. Кой про что. Письма с дороги

Такое объяснение неожиданных бед, свалившихся на головы мирных обывателей Гололобова во время ярмарки, весьма ободрило и хозяина, который все время находился в неловком и напряженном положении…

— Истинно так, одурь! — сказал он, ободрившись… — Я как, значит, проигрался да пришел домой, так точно проснулся… Глянул на Машутку, на Анну — точно у меня камень с памяти-то свалился, вспомнил все и даже охолодел… Скука меня такая одолела, силов нет! Говорю Анне: «Что молчишь-то, хоть слово скажи, все мне легче будет!» — «Чего ж говорить, надо опять за пряжу садиться…» И стала собирать… Ну, мочи моей нет! «Анна, говорю: хошь самовар, Христа ради, достань где-нибудь, поставь, чаю напьемся, может что…» — «Нет, говорит, не до того мне! Поди сам проси, я опять за пряжу сяду». Истомило меня всего, точно вот колесом переехало… Не вытерпел, ушел по деревне. «Дайте, братцы, хоть сколько-нибудь денег». Хожу, кланяюсь из двора во двор — в ноги, кажется, готов пасть… Кое-как в трех местах насилу-насилу двадцать пять копеек вымолил… Принес Анне: «На, говорю, купи крендельков, освободи мою душу!..» Ну и я ей благодарен! Уважила!

— Уважила? У тебя баба, брат, первый сорт!.. — сказал мой возница.

Эта похвала оживила и хозяйку.

— Так уважила! лучше не надо! Чисто с праздником сделала! И как искусно! Дал я ей двадцать пять копеек, думаю, хоть кренделей купит ребятишкам, все хоть что-нибудь… А она что же? На двадцать-то пять копеек эво сколько принесла! Гляжу, идет с ярманки, целая в руках охапка! «Всего, говорит, купила!»

— Это на четвертак-то? всего? — с изумлением воскликнула почти вся наша компания.

— Да! — весело сказала Анна. — На четвертак я купила всего, а он с рублям ничего не смыслит… Я-то вот каждую копеечку знаю — куда ее деть… Пошла, да рассудила, да раздумала хорошенько — ан и четвертак сколько мне службы-то сослужил!.. И мыла я взяла на две копейки, надо ребятишкам головенки помыть… И тесемок, и иголок…

— То есть, боже мой, сколько! — в восхищении говорил муж.

— И булавок взяла, и крендельков…

— Эво!

— И ковшик деревянный…

— Ишь!

— И синьки, и табаку ему же, дураку, взяла…

— То есть удивление!

— И горшочек купила… И поплавок в лампадку.

— Н-ну, ей-богу же, на редкость!..

— И зайчика Машутке, и всего еще много…

— Да будет, будет, будет! — почти кричал широкоплечий, — и так довольно!

— А кабы все-то деньги целы были, так и не то бы стало.

— И так она меня развеселила, то есть точно я из мертвых опять живым стал! Сам побег за самоваром, выпросил, заварил, и Машутка повеселела… и то есть… окончательно сказать, вполне она меня оправила!

— То-то ты с радости-то и убежал потом с Егоркой в кабак! — опять омрачаясь, сказала хозяйка.

— И, ей-богу, с радости!.. Чего? Ей-ей, рад!.. А то бы, кажется, совсем пропасть…

— Нет, брат, с твоей бабой не пропадешь! — решительным тоном проговорил широкоплечий, и все мы почувствовали, что пора уже кончать нашу беседу.

В ожидании утра и интересного зрелища «смотрин» надобно было как-нибудь скоротать ночь. Холодновато, неловко было лежать на жесткой лавке; воздух был тяжелый и душный, во сне плакали дети и громко храпели взрослые. Сон был не сон, а тяжелое забытье. Но и оно продолжалось недолго. На дворе стояла еще темная ночь, а Анна уже встала, налила чуть-чуть, с величайшей экономией, керосину, зажгла огонь в маленькой лампочке, и под ее босой ногой проворно застучала прялка, а в проворных руках запело веретено… Совершенно пробужденный, посмотрел я на ее лицо: в нем выражалась непреклонная воля и железная решимость опять, сызнова, «по ниточке» восстановить свои хозяйственные мечты и добиться их осуществления.

Я смотрел на Анну и думал: в былое время, если бы мне случайно пришлось в темную ночную пору миновать избу, где жила Анна, я, завидев тусклый, едва мерцающий огонек лампы, рад бы был тому, что огонек светит и что, стало быть, там живые люди, но не знал бы, какие печали и заботы этот огонек освещает. Теперь я уже знаю, что означает этот тусклый огонек, мерцающий в тусклом окне в темную осеннюю ночь, и не проеду мимо, не подумав о человеке, «по ниточке» созидающем свою независимость.

Впечатления следующего дня были много привлекательнее этих невеселых воспоминаний о ярмарке и горьких трудовых минут крестьянской «недостачи», тяжкого, неуспешного труда, о котором вчера шел такой долгий разговор. Все было хорошо и весело в утро следующего дня: и день был светлый, сухой, тихий и теплый, и деревенский житель, «по малости» принарядившийся по-праздничному и поставленный праздником в необходимость отдыхать, не работать, глядел веселей и приветливей. Главное же удовольствие и для нас с возницей, и для всей вообще деревни заключалось в даровом зрелище «смотрин» женихом невесты, обещавших в недалеком будущем складный, прочный, счастливый брак, прочное, складное крестьянское хозяйство молодой, крепкой, сильной и веселой пары. Никто не завидовал этому во всех отношениях завидному браку, но все искренно были довольны тем, что на свете могут быть такие складные дела и такая, по всем видимостям, складная, без сучка и задоринки, жизнь.

Жених был из соседней деревни, молодой рослый парень, единственный сын у отца, женатого второй раз и не имевшего других детей; отец жениха, кроме крестьянства, имел случай лет пять находиться при какой-то частной работе, служил «надсмотрщиком» при каких-то казенных постройках, и денег у него «хоть сколько». Деньгами этими он распорядился по-крестьянски — завел хороший скот, хороший дом, и всего у него было много. Невеста принадлежала также к хорошему крестьянскому дому, во главе которого стояла еще древняя «бабушка», бесконтрольная власть, которой добровольно подчинялись два родных брата с семействами, сумевшие ужиться в одном доме, хотя и на двух разных половинах, разделенных большими широкими сенями с крыльцом на улицу. Благосостоянию братьев тоже помогли какие-то посторонние заработки, давшие возможность хорошо и прочно поставить хозяйство, за которое они и держались. В обеих семьях, как у жениха, так и у невесты, был одинаковый уровень благосостояния; никто ни над кем не первенствовал, не имел перевеса, ни с какой из сторон не видно было подчинения из-за нужды; невесту не сбывали с рук и не принимали как работницу, как молодую силу, на плечи которой ляжет тяжесть работы на стариков: она и ее жених, будущий муж, сходились прямо на новое самостоятельное прочное хозяйство, и деревенскому человеку, любителю хозяйственного достатка, было любо посмотреть на эту молодую пару.

Мы возвращались с возницей с прогулки за деревню вместе с несколькими стариками, молодыми женщинами и старухами, также возвращавшимися из ближнего села от ранней обедни, когда нас обогнала новая телега, запряженная парой; в телеге сидели два крестьянина: молодой, рослый парень в новом картузе и новом ваточном казакине, расстегнутом на груди, и опрятно одетый, бодрый, с быстрыми глазами старичок; ленты, привязанные к дуге, свидетельствовали, что это именно и есть жених с отцом; а за этой телегой, немного отставая от них, ехала другая — в ней сидели две старухи, и прохожие бабы не преминули объяснить нам, что это едет мачеха жениха и Палагея, сестра женихова отца, тетка жениха, старая девица. Поезд быстро проехал мимо, и это заставило нас елико возможно ускорить наши шаги.