Ноах Мельник - На виду у всех

В школьных классах нашего дома разместился немецкий штаб. Нас не выселили. Мы оставались жить в двух комнатах и кухне с отдельным входом. Штабной офицер приносил постирать белье и за это давал что-нибудь из съестного. На вид ему было лет сорок, в очках, лицо интеллигента. Однажды прибежал Пиня: немецкий солдат хочет забрать его выходной костюм. Мама пошла в штаб к офицеру, и тот прогнал солдата.

Дома становилось все хуже с продуктами. Мы подъели довоенные запасы. Потом питались выращенным на огороде. Мама меняла кое-что из одежды и мебели на муку. Но этого надолго не хватит. Соседка предложила мне пойти с ней в ближайшую деревню на уборку картофеля. Накормят и еще с собой дадут ведро клубней. На работу мы вышли рано утром, сняв желтые латы. Хозяйка еще управлялась по дому, пекла гречневые блины и жарила сало. На кухне было тепло, тянуло ко сну, а от запаха горячей пищи очень хотелось есть. Завидно стало, что мы, евреи, лишены этой спокойной жизни, размеренного труда, домашнего тепла и обилия сытой пищи. Наконец нас пригласили к столу, где уже высилась горка блинов и стоял горшок с молоком. После завтрака взяли корзинки и вышли в поле. Хозяин распахивал картофельные ряды, мы занимали по борозде и, разгребая землю руками, выбирали клубни. Я старался не отставать от женщин. Возвращались домой затемно. Я был безмерно горд. Заработаю картошки на зиму и голодать не будем. Но заснуть не удавалось, ныли руки, ломило спину. Стоило закрыть глаза, и передо мной вставала тянувшаяся до горизонта борозда, усыпанная белыми клубнями. Затем потянулись однообразные рабочие будни. В поле было хорошо, стояли теплые дни начала бабьего лета с росными зарницами и летящей в полдень паутиной, оседавшей густой сетью на стерне. В мирной тишине, прерываемой криком собравшихся в стаи грачей, казалось, нет гитлеризма на земле, нет войны. Настал день, когда убрали картофельное поле и сказали на работу больше не выходить. Я нес свой дневной заработок в мешке. В тот день похолодало. Пошел первый снег, все вокруг побелело, лишь на оставленных мною следах зеленела трава.

"Баранавицкая газэта" сообщила, что немецкие власти, беспокоящиеся о безопасности евреев, переселяют их в гетто, где они будут защищены от обозленного на евреев местного населения. Пессимисты качали головой: зачем нам гетто, когда столетиями живем мирно с соседями?

В начале сентября через город потянулись цыганские таборы. Спустя несколько дней стали говорить, что всех цыган убили. Уж очень страшно было поверить, что в XX веке можно убивать женщин и детей за то, что родились цыганами. Кому мешает этот народ, не претендующий ни на власть, ни даже на пядь земли?

Вскоре пришла жуткая весть: в местечке Ганцевичи власти приказали евреям собраться для отправки в гетто, иметь при себе личные документы и вещи весом не более 5 кг. Собравшихся неожиданно окружили местные полицаи, отвели за кладбище и расстреляли. В Ганцевичах жила сестра дедушки Хаима-Эли с дочерью, зятем и внучками-двойняшками. Зять был пекарем, и его сильные руки, уминающие тесто, свидетельствовали о передающейся по наследству профессии с соответствующей фамилией - Цукерник.

Из города Узда прибежал сосед нашего дедушки. Там повторилось то же, что и в Ганцевичах. Он со взрослой дочерью и сыном спрятались в поленнице дров, поскольку пустили слух, что взрослых немцы заберут на работу. Они видели, как вывели на расстрел нашу бабушку (дедушка умер вскоре после прихода немцев). Беглецы сказали, что Михаил вместе с семьей дяди Мотла успел уйти из Минска до прихода немцев.

Пришел штабной офицер с бельем для стирки. Мама, плача, рассказала ему о расстреле евреев, убийстве ее матери и других родственников. Поняв, о чем идет речь, он покраснел и закричал, что этого не может быть, его соплеменники на это не способны. Немецкое командование старалось, чтобы армейские чины не знали о массовых убийствах евреев. Мы верили, что в случае расстрела евреев в нашем городе к нам в дом, где находится немецкий штаб, убийцы не посмеют зайти. Вскоре пришла весть о расстреле евреев в Клецке и Несвиже, по пути убили евреев деревни Синявка, находившейся на шоссе Брест - Москва.

После похолодания вновь установились теплые дни. Однажды в такой день я сидел на пустыре, наслаждаясь теплом и солнцем. Хотелось ни о чем не думать. Появилась стайка шести-семилетних мальчишек с деревянными ружьями играли в войну. Вскоре они сели в кружок и я услышал:

- Матерей заставляют опуститься на колени, а спереди ставят детей, чтобы убить одной пулей. Это не больно, удар - и больше ничего не чувствуешь.

Мне стало страшно. Ведь эти дети обсуждают, как их будут убивать. Наступила тишина. Мальчишки сидели понурившись, затем, грустные поплелись домой. Они не хотели умирать, хотя взрослые говорили им, что это не больно.

Немецкие власти нашего города потребовали, чтобы евреи сдали золотые вещи. Юденрат развил лихорадочную деятельность. Собрали все, что можно было назвать золотом. Юденрат объявил, что немцы остались довольны, мы откупились, и теперь нам ничто не угрожает. Получив откуп, из города и окрестных деревень ушли воинские части. Не стало немцев и в нашем доме. Зловещая тишина настораживала. На расстрел евреев выгоняют из домов местные полицаи, а они знают, где кто живет. Я решил сделать укрытие под русской печью. В тот день я поднялся пораньше и принялся за дело. Мама жаловалась, что плохо спала. Я оторвался от работы и глянул в окно. По улице метались люди. Кричали, что полицаи и литовцы загоняют евреев в сквер на площади, будут расстреливать. Опоздал! "Схрон" не готов. Надо выбираться из города. Ведь люди куда-то бегут. Быстро одел сестричку, перебежали через улицу. За гумнами - спасительное поле. Но по полю цепью стоят немцы, гонят всех назад. Делаю еще одну попытку прорваться из города. Рядом рынок, в лабиринте киосков и ларьков можно будет спрятаться. Неожиданно сбоку появляются два немца:

- Цурюк!..

Слышу, как сестренка зовет меня. Возвращаюсь туда, но полицаи уже погнали их в центр города. Пересекаю следующую улицу. По полю широкой дугой стоят немцы. Некоторые на поводках держат собак. Они находятся от меня на расстоянии 200-300 метров. Бегу вдоль оцепления, не приближаясь к ним. Наконец достиг улицы, тянувшейся вдоль реки. Здесь, на окраине города, евреи не живут. Пересекаю ближайший двор. Из дома выбегает женщина и осыпает меня проклятиями. За что она меня так? Почему вместо сочувствия столько ненависти? За этой улицей заболоченная пойма, там немцев не должно быть. Слева на расстоянии километра по пойме бегут люди. С моста по беглецам бьют пулеметы, вижу, как эти люди падают. Но меня они не заметят, слишком далеко. Под ногами захлюпала вода. Еще несколько десятков метров и вот спасительная река. Она здесь неширокая, и перебраться вплавь не составит труда, а дальше -густые заросли. Вдруг из прибрежного куста выбежал немец. Короткая очередь из автомата, и трассирующие пули пронеслись мимо.