Александр Мелихов - Горбатые атланты, или Новый Дон Кишот

Сил нет даже согреть чаю - но, как вероятный потомок водоплавающих, она, обмирая, обдалась холодным душем - летом горячей воды не бывает.

Никак не заснуть и после таблетки: в голове все Сударушкин, Фирсов, Андрюша, Сережа, Илюша, Сударушкин, - а над всем: Аркаша, Аркаша...

Уже за полночь не выдержала-таки тревоги за Аркашу, звона в ушах, а сверху лая и тошнотворно-выразительных телевизионных голосов - Игорь Святославович надеется телеором расшевелить свою тупость. Поднялась постирать - все же какое-то дело. Будничные процедуры именно будничностью своей и успокаивают, душевные страдания оттесняются физическим напряжением. И правда, часам к трем на душе стало полегче, поопустошеннее, в какой-то миг она даже залюбовалась, как, вздуваясь, плавает в ванне белье, вода такая прозрачная, что белые пузыри наволочек словно висят в воздухе, как облака, а внизу - их тени.

Мама года три назад приезжала погостить, - взялась как-то перебирать белье в шкафу - так даже прослезилась: "Старик не дожил - посмотрел бы, как вы хорошо живете, сколько простыней у вас..."

Если после таблетки не поспать - конец, даже руки словно чужие.

К Андрюшиным трусам, как пиявка, присосался Шуркин носок. И вдруг вспомнился тот мерзкий звонок насчет Андрюши и какой-то его сотрудницы, и... и... она поймала себя на том, что смотрит на его трусы с какой-то брезгливой опаской. И вспомнила хорошенько последние дни перед его отъездом...

Нечаянно глянула в зеркало (а глаза видели все одуряюще ярко) и поразилась, какое у нее мертвое и старое лицо... Вот что оно такое - выпили кровь... Что сделашь... Что сделашь... Что сделашь... Что сделашь... Что сделашь...

Негромкий скрежет Аркашиного ключа подбросил ее с табуретки, она ухватилась за чуть не выпрыгнувшее из груди сердце (не хватило третьей руки, чтобы стиснуть заодно готовую лопнуть голову, удалось только прижать ладонь к виску) и метнулась взглядом к часам. Значит, она до без четверти пять просидела в этом оцепенении - а Аркаша, стало быть, до этаких пор прошатался! Не беспокоясь, каково матери завтра снова заступать на эту бесконечную вахту, где нужны нервы и нервы, и ясная голова, и бдительность, и отзывчивость, и твердость, и веселость...

Аркаша, видно, надеялся прошмыгнуть прямо в постель. Когда она окликнула его, ответил на пределе раздраженности: "Я весь внимание". А нотка злобного сарказма относилась к тому, что голос ее прозвучал слишком уж умирающе - здесь все такие тонкие, благородные люди: убивая тебя, будут строго прислушиваться к твоим воплям - чтоб ни-ни, никакой чрезмерности! Пробежав мимо ее обвиняющих глаз, припал к крану. "Хоть чашку возьми", хотелось ей сказать, но она удержалась, чтобы не разменивать свою огромную горечь на мелочные препирательства. Прямо наделся на свой кран, ужас какой-то... Может, оттягивает разговор? Но нет, он какой-то страшно потный среди прохладной ночи, просто градом с него льет...

- Аркаша, я ведь тоже человек, - напомнила она, собрав все силы, чтобы не сорваться ни на крик, ни на рыдание. Аркаша дернулся как ужаленный и соскочил с крана.

- А я не человек?! - Он был готов до последней капли крови защищать свое право на бессердечие.

- Так веди себя по-человечески - не терзай другого человека!

- А ты меня не терзаешь?!

- Я?.. Я тебя терзаю?.. Я здесь погибаю одна...

- Этим и терзаешь!

- ...А ты веселишься с какими-то...

- Я веселюсь?! Да я последний раз веселился, когда в колыбельке с погремушкой лежал! Ты ведь само совершенство, слуга царю, отец солдатам... а я все время получаюсь из-за этого неблагодарным подлецом! Да лучше бы никто ничего для меня не делал, только бы я никому ничего не был должен!!!

- Ты что, людей перебудишь... - нет, вроде не пьян, только вид безумный - зрачки во весь глаз, да еще пот этот дикий.

- Вот, вот! В этом ты вся: первая мысль - как бы какого-нибудь кретина не побеспокоить. А то еще подумает, что твой сын не самый воспитанный в мире.

- Как тебе не стыдно! Только об этом мне сейчас...

- Не беспокойся: стыдно мне, стыдно, мне всегда стыдно - этого вы, по крайней мере, добились!

- "Вы"? Папа-то чем провинился - уж он, кажется, особенно вас не воспитывал, по-моему, только детям алкоголиков жилось лучше.

- Он самим существованием своим меня упрекает: он - талант, а я бездарность. Как, у такого отца?! - передразнил он чью-то (уж не материну ли?) куриную всполошенность.

Наталья дернулась было протестовать против Аркашиной бездарности, но он остановил ее с сатанинской гордостью: "Не надо, я еще не сдался. Только не нужно на мне висеть со своим служением и великодушием!"

Не сводя с нее своих ненормальных зрачков, двумя руками отер пот будто голову себе отжал.

- Хорошо, живи как хочешь, - с бесконечной усталостью сказала она. Ничего ты мне не должен - наоборот, я всегда угрызалась, что свой материнский долг выполняю недостаточно. Больше я терзать тебя не буду.

И отвернулась к окну, за которым брезжил рассвет, чудовищный, как в дурном сне. Стекло было покрыто крупным водяным бисером - кажется, года три назад она кипятила здесь белье. Она дотронулась до холодного стекла, - среди серебристых капель возник косо посаженный черный мохнатый глаз, заструивший бесконечную слезу, сквозь которую редкие загорающиеся окна начали размываться и искрить, как сквозь твои собственные слезы.

- Логично, - после паузы, словно сам себя убеждая, вполголоса произнес Аркаша. Однако в голосе его почувствовалось и робкое желание прозондировать, как далеко она собирается зайти.

Но она упорно продолжала смотреть в окно.

Аркаша постоял, смущенный опасной безоговорочностью, с какой были приняты его требования, но вдруг сорвался с места - он частично отражался в оконном стекле - и снова натянул себя на кран. Долго, надрываясь, глотал, и ей пришлось собрать всю волю, чтобы не сказать ему, что он может простудиться. Снявшись с крана, он как бы спросил: "Спокойной ночи?" - "Спокойной ночи", - ответила она. Он еще подождал - и побрел спать...

А она осталась сидеть, вглядываясь в мир, которого не могло быть, но который проступал все отчетливее и отчетливее.

Заниматься калькуляцией, когда в наполненной звоном голове скандируется на незатейливый мотивчик: "Ни-ко-му не нуж-на, ни-ко-му не нуж-на", - это могло закончиться растратой и тюрьмой. Тем более, сидеть приходилось среди "рабочего оживления", сегодня вдруг начавшего невыносимо раздражать. Но нельзя и терроризировать народ чугунной рожей, как Возильщикова. (Да и Римма тоже.) Даже пожалела, что отказалась принять от Сударушкина кабинет и.о. - чтобы не думал, что она туда рвется. Ио - радостный крик осла, узнавшего о повышении, имя коровы, избранной Юпитером... Но что дозволено быку, не дозволено Юпитеру!

Чтобы избавиться от чувства вины перед народом за свое раздражение, принялась готовить общий чай: поставила запрещенный пожарниками электрический чайник, сохраняемый ею под угрозой выговора, - это был домашний очаг лаборатории, - набрала в буфете полтора десятка кексов, похожих на чугунные чушки (но она все прощала буфетчице за ее белоснежный халат), приготовила свежей заварки, купленной на собственные талоны: рабочий день коллектива должен быть размечен вешками маленьких радостей - чтобы все время было чего поджидать.