Александр Мелихов - Горбатые атланты, или Новый Дон Кишот

Сабуров без всякого юродства сейчас предпочел бы, чтобы Аркаша был заурядным, но нормальным человеком. Но не из-за его ли, Сабурова, всегдашнего презрения к посредственности Аркашу совсем не интересуют нормальные люди, а тянет все к каким-то диковинкам?

И откуда только наплодилось этих уродцев на их с Натальей голову! Как будто мутации какие-то посыпались... Своим рождением Сабуров захватил эпоху культа личности, детство провел в эпохе волюнтаризма, молодость пришлась на эпоху застоя, а зрелость свою он намеревался провести в эпохе гласности - такой вот он поживший и повидавший. Однако лишь в Стиве Михеиче он еще находит некоторое сходство со старыми добрыми образцами: отца нет, мать выпивоха, сын хулиган - все как у людей. Но в старое доброе время этот достойный сын своего неизвестного отца не стал бы водить дружбу с такими мозгляками, как Аркаша и Кристмас. И не стал бы читать "Афоризмы Конфуция", которые ему снес Аркаша. Он, конечно, скорее всего и прочел-то не больше двух страниц, прежде чем потерять, но ведь вскормленный сырым мясом хулиган старого доброго времени почел бы за низость даже и притронуться к подобной протертой кашице для беззубых старцев и младенцев.

А Кристмас и болотный попик еще диковиннее, - и следовательно опаснее! - потому что происходят из семейств вполне благополучных, а у Кристмаса отец еще и полковник, которого дружки Кристмаса называют полканом, ничуть не стесняясь присутствием Кристмаса, а тот и не думает обижаться. Каково, должно быть, созерцать заросшего оборванца-сына старому служаке, вероятно, сажавшему солдат на губу за косо пришитый подворотничок!

С полгода назад Сабурову позвонила мамаша Кристмаса и безо всяких этаких подходцев и экивоков затараторила, как базарная торговка:

- Имейте в виду, если ваш сын что-нибудь купит у Максима, я вас привлеку! Имейте в виду!

Пока до Сабурова доходило, что Максим - это не кто иной как Кристмас, мамаша тараторила все быстрее и быстрее, словно ее ожидал тысячный штраф за каждую минуту промедления.

- Мы ему все покупаем, а он все распродает, все пластинки эти идиотские покупает, я ему пальто гэдээровское за двести семьдесят шесть рублей купила, а он его за тридцать продал, я ему джинсы простые за сто двадцать купила, джинсы вельветовые за восемьдесят два, а он их за пятьдесят продал, часы электронные за шестьдесят три рубля за пятнадцать продал, "дипломат" за двадцать четыре - продал за шесть, куртку "танкер" японскую за сто восемьдесят три - продал за шестьдесят, куртку из натурального хлопчатника на натуральном ватине... сапожки зимние итальянские... кроссовки югославские...

Сабуров ошеломленно слушал этот истерический отчет вылетевшего в трубу комиссионного магазина и, когда горестный прейскурант был наконец исчерпан, он только и сумел произнести:

- Теперь я понимаю вашего сына.

По-человечески всех можно понять, но Сабуров не может причитать, как Наталья: "Бедные, бедные дети!" - ему своего ребенка надо спасать. Жаль, конечно, что у родителей Кристмаса не нашлось других средств завлечь его душу, кроме электронных зимних сапожек гэдээровских из шведского хлопчатника натурального на синтетическом ватине югославском, - но нельзя же, чтобы он тащил на дно и других! Потому Сабуров и старается показать Аркаше, что его коллеги по секте сторожей нисколько не загадочны: они претендуют на незаурядное место в обществе, не обладая незаурядными данными, а потому предпочитают жить вообще вне социальной лестницы, только бы не занимать подобающее им место в ее середине.

Но - увы! - любовь слепа. Аркаша только супится и бормочет: "От них хоть иногда что-то небанальное услышишь, а ваши буржуйчики все одинаковые, как гвозди". - "Гвозди хоть в стенку вбить можно. У нас сторожей скоро станет больше, чем имущества". - "У тебя у самого на работе одни бездарности, у мамы половина дураков да еще карьеристов, подхалимов, а мои сторожа хоть не лезут в ученые, в начальство". И вгоняют в гроб даже родных своих, а бездарности и карьеристы очень часто бывают нежными и заботливыми папашами. Кстати, и дети бездарностей и карьеристов, скорее всего, не станут таскать любимые отцовские книжки ради призрачной надежды угодить своим немытым кумирам, которым ничего не стоит пустить любой шедевр, добытый Сабуровым путем долгих поисков и немалых расходов, на растопку или подтирку. Чего-чего только им Аркаша не перетаскал: "Афоризмы Конфуция" китайские натуральные, семь рублей, драмы Пиранделло итальянские синтетические, двенадцать рублей, "Доктора Фаустуса" фээргэшного, восемь рэ, Сартра французского почти неношенного, девять рэ...

Вот и сейчас он вертит головой от одного ублюдка к другому, и в глазах его детский восторг и - так вот почему так нестерпимо на это смотреть! - ЛЮБОВЬ. Любовь, с которой он никогда не смотрел на тебя. Так это, оказывается, просто-напросто ревность, ррревность раскаляет твою ненависть к бедным уродцам, и ты только притворяешься, будто они противны тебе из-за их никчемности, - ведь всяких там спекулянтов, карьеристов и бракоделов ты не удостоиваешь своей ненависти - брезгливости, разве. А кроме того (только бы не нарваться на какое-нибудь некрасивое знание о себе), карьеристам, спекулянтам и бракоделам ты нисколько не завидуешь. А Аркашкиным монстрам - завидуешь, потому что у них в самом деле есть то равнодушие к мнению окружающих посредственностей, которое ты сам только декларируешь. Вспомни, как ты бесился, когда в течение нескольких лет тебе, Сабурову! - пришлось числиться младшим научным сотрудником: у Колдунова всем, кроме приближенных, все выдается в порядке очереди - Сидоров, Сидоркин, Сидорчук, Сидорчуков, Сидоренко, Сидоренков, а только потом уж Сабуров. Лишь наглядевшись на Аркашиных дружков, он начал подозревать, что вместе с равнодушием к мнению толпы и начнет плодиться оригинальность, переходящая в уродство: толпа, при всей ее туповатости и тугоухости, хранит в своих упрощенных мнениях и вкусах огромную массу необходимейших вещей... И все же - что у этих уродов общего с Аркашей? И друг с другом? У юродивого Кристмаса со свирепым Стивом и вертлявым Гномом? Заметно только общее пристрастие к иностранным пластинкам в сверхрасписных конвертах. Музыку какой-то утонченной, по их мнению, струи (только кретины путают ее то с тяжелым, то с металлическим, то еще с каким-то там роком!) - музыку эту они возвели из служебной услады в некую разновидность религии: слушают ее поистине со сладкой мукой и благоговением, страдальчески раскачиваясь, что особенно раздражает. Потому-то, должно быть, возле их алтаря - проигрывателя - могут собираться и львы, и кони, и трепетные лани, как в церкви могли молиться рядом раззолоченый барон и нищий оборванец.