Екатерина Мещерская - Змея

Знаю, этот поцелуй был предательством перед памятью того, кого я любила и потеряла. Но ее, живую, такую лживую, которая, как пойманная гадина, барахталась у моих ног и которую мне ничего не стоило морально раздавить, эту ничтожную тварь мне стало жаль, и я пощадила ее...

На другой день, в первый день Нового года, я, поздравляя маму с праздником, мельком, будто припоминая, спросила:

- Мама, а не помните ли вы, кому мы продали наше ожерелье-змею?

- Как кому? - мама даже привскочила, точно ужаленная. - Никому не продали, оно же лежало в коробке ценных вещей, в той шкатулке, которую украл этот мерзавец!

Я спросила маму потому, что у меня теплилась какая-то глупая надежда, что я ошибаюсь, что, может быть, Валя просто украла одну змею.

- Ту шкатулку, - спокойно глядя маме в глаза, сказала я, - украл не Владимир, а Валя. Вчера я держала нашу змею в руках.

И я рассказала маме все.

Боже! Что с ней сделалось! Описать невозможно!.. Она рвалась идти к Вале отнять змею, упрекала меня в том, что я этого не сделала, она собиралась подать на нее в суд, опозорить ее на всю Москву и еще бог знает что...

Я встала на колени перед моей матерью, поцеловала ей руки и попросила у нее за Валю прощения.

Я не защищала Валю, нет! Я постаралась раскрыть перед мамой душу этой вечно снедаемой нуждой и завистью девушки, которая чувствовала себя всегда "на чужих хлебах" и, как все "приживалки", ненавидела нас, своих благодетелей. И как мама ее ни записывала себе в дочери, а я в сестры, она только и ждала минуты и любой возможности выскочить от нас. Владимир, появившийся в нашем доме, его безумное чувство, наше растерянное состояние было для ее преступления самым подходящим моментом. Тут же она купила комнату, другие вещи (про черный день), завела себе хотя и не регистрированного, но все-таки мужа, который, правда, ее все равно впоследствии бросил. Я доказывала маме, как бессмысленно и жестоко было бы разбивать ее только что налаженную жизнь, предав ее преступление огласке. Я говорила и настаивала на том, что наше прощение может ее переродить и морально поднять.

Слушая меня, мама вдруг как-то вся ослабела, взглянула на меня беспомощными глазами, расплакалась, поцеловала меня и согласилась.

Верная своему слову, которое она мне тут же дала, она молчала до самой своей смерти (в 1945 году) и никогда не показала Вале виду, что ей что-либо известно.

А Валя?.. Она играла в большую дружбу со мной: дарила мне подарки, и были минуты, когда она помогала мне материально. Со стороны всем казалось, что она любит меня, но я шаг за шагом все более убеждалась в том, что, прикрываясь подарками, которые она мне делала, и всякими материальными услугами, она на самом деле ненавидит меня, ища каждого случая, чтобы всячески меня унизить, не брезгуя даже клеветой. Так это длилось до тех пор, пока я не порвала с ней навеки.

Я описала Валю такой, какой она была, но мне не хотелось бы, чтобы она казалась хуже, чем она была на самом деле. В ней было и хорошее. По- своему она была мне преданна и своеобразно, тоже по-своему, наверное, любила меня. Когда я болела, она самоотверженно за мной ухаживала, не боясь такой заразы, как дифтерит. В ней был цинизм, но не было испорченности. В ней была смесь наивности, простодушия и порока.

Именно поэтому при всей ее хитрости мужчины обманывали ее, как только этого хотели. К ним она была очень доверчива.

Например, она верила в то, что Егор Сапог на ней и впрямь хочет жениться. Зная, что он живет где-то под Москвой, а с Москвой связан делами, она не нашла ничего подозрительного в том, что, приезжая в город, он останавливался у своей хорошей знакомой на Малой Бронной. Она сочла естественным, что он имеет в Москве отдельную комнату, куда Валя к нему и приходила, не предполагая даже, что она посещает "дом свиданий".

В тот вечер, прихвастнув перед Валей и, как говорится, пустив ей пыль в глаза, Егор Сапог уверил ее, что он на свой счет устраивает угощение товарищей по случаю его с ней помолвки. В то же время он, безусловно, преследовал и другую цель, а именно: показать завсегдатаям "заведения" свою новую "амуру" - молоденькую, хорошенькую девочку, какой была Валя... Именно под этим предлогом он вытащил Валю в "общий зал", а она, искренно ему поверив, привела туда и меня.

Ни о каком совращении меня (заранее обдуманном), ни о каком подвохе" с ее стороны не могло быть и речи.

Кольцо, подаренное мне Владимиром, я вскоре после его смерти вернула Николаю Николаевичу Юдину по его требованию.

Это случилось месяца два спустя после смерти его сына, в поздний осенний вечер, когда я шла, задумавшись, по Староконюшенному переулку и передо мной неожиданно выросла фигура отца Владимира. Он с бесконечной ненавистью посмотрел на меня и произнес:

- Отдайте кольцо Володи!

Я стала снимать перчатку с руки, и, пока стягивала непослушную лайку, я просила его взять от меня два, три моих кольца любых, на его выбор, дороже, ценнее, говоря, что Владимир просил меня не снимать это кольцо никогда, что бы со мной ни случилось.

- Удивительно! - зло сказал он. - жизнь моего сына не была вам дорога, и он был вам не нужен, а вот его ценное кольцо вам нужно, дорого и необходимо!..

По-своему он был прав, и я послушно положила снятое мною кольцо на его протянутую ладонь. Я лишилась того, что связывало меня с Владимиром, но у меня осталось главное, никем не отъемлемое: его письма, кусочек его дневника.

"Сохрани все на память обо мне. Не уничтожай ничего!" - вот его слова, и я их исполнила.

Его фотография с трогательной надписью была у меня выкрадена одной из его поклонниц и передана его матери.

Послесловие

Зачем я написала это?! Чтобы унизить какую-то Валентину Константиновну?.. Конечно, нет.

Когда жизнь человека подходит к концу, невольно делаешь подсчет всему: поступкам, отношениям и чувствам. Многие люди несут к своей смерти тяжелый багаж сделанного ими в жизни зла, но не всякий имеет в этом страшном багаже такой смертный грех, как убийство ближнего. А меня в этом упрекали, и я в этом виновата. Я должна была облегчить мою душу исповедью хотя бы на клочках этой бумаги, исповедью, которую, наверное, никто не прочтет. Так же как никто не вспомнит о том, что когда-то жил певец легкого жанра Владимир Николаевич Юдин, застрелившийся из-за несчастной любви. Многое способствовало тому, чтобы эта драма нависла и разразилась неминуемой и страшной грозой. Ей было легко разыграться на такой благодатной почве: с одной стороны, вселение к нам в комнаты чужого молодого человека, с другой стороны, музыка и пение, так быстро нас объединившие, запреты со всех сторон, которые всегда только разжигают чувства. Была ли виновата моя мать, если она не видела моего счастья в замужестве с певцом эстрады? Виновна ли я в том, что в семнадцать лет я увлеклась и колебалась, не желая так рано выходить замуж и все больше и больше влюбляясь во Владимира? Вместе с тем я не смела еще сбросить с себя того беспрекословного повиновения матери, в котором была воспитана.