Николай Михин - Повести и рассказы

А капитан Борис Михайлович Хирхасов, судоводитель-партизан? А один из первых капитанов Балтики Балицкий Хрисанф Антонович, переживший тяжелейшие годы в фашистском концлагере для интернированных? А Герой Советского Союза Борис Иванович Аказенок, ныне пенсионер, в прошлом штурман дальнего плавания, а во время войны - матрос, наводчик кормовой артиллерийской установки на пароходе "Старый большевик". О них я рассказывал читателю в исторических очерках "Венки на балтийской волне".

Частицы опыта каждого из этих людей непроизвольно влились и не могли не влиться в формирующийся опыт молодых моряков, в их мировоззрение.

- А возьмем нашего брата, боцманов, - это уже опять Володя. - Скольких я перевидал, сам боцманю вот уже четверть века (действительно, старый кадр). Это все бывалые, опытные моряки. Боцманом стать не так просто. Скорее штурман станет капитаном, поднимаясь со ступеньки на ступеньку служебной лестницы, чем матрос станет боцманом. И далеко не всякий-каждый. Это я не для хвастовства.

- Я понимаю.

Я проходил морскую выучку у многих боцманов. Были среди них и ветераны флота. Мой самый первый боцман Николай Александрович Михайлов был настолько культурным человеком, что сразу не поверишь, что перед тобой - боцман. Скорее гардемарин. Лишь постепенно, наблюдая за его работой, убеждаешься в его предназначении, видишь в нем толкового организатора, искусного матроса. Из-под его рук выходили не морские узлы, а чудеса искусства. Не зря про него говорили: "Наш боцман не терпит мата, но зато маты у него прекрасны".

Андрей Яковлевич Скрупский был боцманом типичным. Знал свое дело. Мог высказаться более красочно, чем "три холеры, две чумы". Даже голос был сипловатый, как у старых боцманов из морских рассказов. Матросы его боготворили.

А Прокоп Степанович Радостев? Невысокого роста, степенный, лишнего слова не скажет. Его понимали и без слов. Посмотрит на тебя узкими, потатарски посаженными глазами, покрутит многозначительно запорожский ус, и тебе ясно, чего от тебя хочет "дракон". Жена его для моряков была, как мать родная. Феодора Куприяновна (она не любила этого имени и велела всем звать ее тетей Галей) командовала даже им, нашим "боссом". А что было приятно особенно кокам и уборщикам, она постоянно организовывала силами жен моряков в порядке оказания помощи чистку картофеля, уборку служебных помещений, кроме помещений пищеблока, где требовалось прохождение медицинской комиссии. Жены также ей подчинялись, как матросы подчинялись ее усатому супругу. Кстати, об усах. Усы были гордостью Степаныча. Иногда он говорил: "Клянусь усами", - но тут же хитро улыбался, так как знал, что усы останутся в неприкосновенности, ибо каждую фразу он высказывал только будучи твердо уверен в сказанном. Но однажды... Однажды он дал матросам работу на "шабаш", то есть, как закончат, могут отдыхать, хотя рабочий день еще не закончился. "А если мы до обеда закончим?" - спросил кто-то из команды. На это боцман авторитетно заметил, что до обеда им никак не управиться. Матросы предложили пари на усы. Справляются с заданием - боцман сбривает усы, не справляются до обеда будут весь рейс безропотно работать не по восемь часов, а как скажет боцман. Недешево обошлось матросам это пари. Сто потов сошло с них за четыре часа.. Знали, что работать надо качественно, иначе работа не будет принята. Все подготовили заранее: инструмент, краски, концы, ветошь. Начали без перекура ровно в восемь, трудились без перекура и закончили ровно в 12 часов!..

Сначала Степаныч был приятно удивлен. Но пари оставалось в силе... А усов жалко. Спрятался "дракон" под полубаком, затем в малярке... Знал, что все равно найдут, но рассчитывал потянуть время, авось потом пожалеют и сойдутся на какой-нибудь компенсации. Не сошлись. Спящему обрезали один ус. оставили немножко у центра. Вскочил Прокоп Степаныч, но без уса. Глянул в зеркало: Бог ты мой!.. Отрезал второй ус, тоже не совсем, подровнял остатки: тьфу! Вылитый Гитлер. Пришлось сбривать усы начисто. Усы-то он отрастил за рейс. Но ходил гоголем: как бы ни было, а условие пари выполнил. К тому же, он убедился, как могут работать его "орлы", и знал, что требовательность к их работе можно несколько и повысить. Обиды за усы ни на кого не держал. За это его тоже уважали.

Бесспорно, не подобные странности перенимали мы от старых флотских кадров, но ими они будто приближали молодежь к себе, способствуя привитию им полезных и нужных качеств.

Были люди, про которых ходили даже анекдоты.

- А помнишь Борю Тарахтуна? - Володя, как в мысли мои глядел.

- Не только помню, но и не раз приходилось бывать с ним в одной компании.

Про Борю (Борис Михайлович Орлиевский) мы услышали, как только пришли на флот. Старый морской волк, по специальности кок, он был известен (большинству моряков заочно) как любитель потравить, рассказать какие-то невероятно интересные вещи. Обычно его имя ассоциировалось с именем еще одного популярного на флоте человека - Мустафы. Они друг друга почему-то недолюбливали, не знались друг с другом, но всегда в разговорах моряки при упоминании одного имени, вспоминали второе. Вот и Володя:

- Боря был человек. Хоть и Тарахтун. А Мустафу я терпеть не могу. Какой-то он скользкий и серый. В чемоданчике постоянно таскает завернутый в газету стакан (бич-профессионал) и один из томов "Войны и мира". Хоть и не читал. Но если, например, задержат по пьяной лавочке, а в чемодане - Толстой... Случайно человек попал...

Мустафу действительно не очень жаловали. Про Бориса же Михайловича все рассказывали с улыбкой. И чего только не рассказывали. Будто он с

похмелья принялся готовить каждый день на второе биточки, а в ответ на недовольство команды демонстративно пустил эти биточки прямо с противня по коридору. Кадровикам же, "реагирующим" на жалобы членов экипажа, отвечал в сердцах: "Да что вы понимаете во французской кухне?!." Рассказывали также будто он в нетрезвом виде выступил на митинге рабочих в лондонском Гайд-парке и "примкнул" к их всеобщей забастовке, за что его и лишили визы. Все это могло быть, но было ли - Бог весть. Сам он об этом не рассказывал.

Для всех нас он был легендарной личностью. И вдруг - мой судовой приятель женился на его дочке. После этого при каждой нашей встрече Борис Михайлович сообщал: "А Юрка сейчас в Австралии", - или: "Юрка будет в Питере через две недели". Последнее время он работал, снабжая суда продуктами, а иногда подменяя на стоянках судовых коков. Готовил он превосходно.

Меня больше всего интересовало, почему его зовут Тарахтуном. Говорил он не часто, не тарахтел, во всяком случае, слова произносил отчетливо. Загнуть, конечно, мог. Отсюда , наверное, и прозвище. Причем, обижался, если ему не верили. А когда заливал, то так красочно, что сам начинал верить. И поэтому обида на неверящего была неподдельной. Лично при мне после погрузки в артелку нашего теплохода мяса и муки Борис Михайлович рассказывал, а все слушали его безмолвно с раскрытыми ртами: "Во время войны в морской пехоте, где я воевал, приходилось потуже, чем в аду, хоть я там и не бывал, но от верных людей слышал. Раз командир посылает матроса в разведку. Тот не возвращается. Посылает второго - тоже. Да-а-а... Все подходы к нам минированы, местность простреливается. Еще двое разведчиков не вернулись. Тогда командир говорит: "Вот что, братцы, не могу больше приказом посылать на смерть людей. Если есть добровольцы - шаг вперед!" Смотрю, на его призыв шагнул вперед дружок мой Колька, тоже из Балтийского пароходства. И я шагнул вперед: "Товарищ командир, разрешите нам вместе..." Командир дал "добро". Одели нас в белые маскхалаты, проводили до определенного места, и мы пошли. Потом поползли. Ползли минут пятнадцать-двадцать по снегу. Аж жарко стало. "Дай-ка, - думаю - сориентируюсь, где мы". Только приподнял голову: тра -та-та-та-та-та-та. Засекли. Пули свистят слева, справа. Лицом - в снег. Лежу, как будто убитый. Не шелохнусь. Так с полчаса примерно. Потом тихонько-тихонько приподнимаю голову и скашиваю глаза назад: где там Коля-то, жив или нет? Вижу: Коля лежит ничком. То ли убит, то ли, как и я, притворяется, фашиста обманывает. Пополз потихоньку дальше. Коля, если жив, последует за мной. Полз, полз... Решил снова оглянуться: как там Коля-то... Оглянулся: Коли нет, только мой след на снегу да позади на холме во весь рост стоит Климент Ефремович Ворошилов, машет мне рукой и по-отцовски одобряюще кричит: "Ползи, моряк! Ползи, герой!"