Виктор Миняйло - К ясным зорям (К ясным зорям - 2)

- Да-а... Так... Не могу работать, так и... Намалюешь себе от нечего делать, и на сердце полегче.

- И как это у тебя так получается?

- И правда, не знаю. Вот так вроде что-то сожмет в груди - дышать тяжко, а сама станешь легонькая-легонькая, и рисовать хочется - до слез. А как начнешь, то будто кто-то твою руку водит - нежно, а то будто придерживает: вот так не делай, вот сюда, мол, не веди. А потом и дышать начинаешь ровно, успокоится сердце, и так хорошо-хорошо станет на душе, будто далеко где-то музыка играет. И забываешь, что ты безногая калека и что замужняя была да свекрухе угождала. Еще и там, бывало, у них, как намалюешь, то вроде над тобой никого нету и никто не грызет, а ты - как пташка в небе.

- Даже завидно...

- Ой, кто мне позавидует!.. Сиднем сижу, только в мыслях летаю... И, знаешь, часто снится - летаю. Чаще всего над лугом. А там - цветов! И думаешь: этого не нарисую - неспособная. Вот если б могла такое сделать, как там, то, может, и не оплакивала б свою судьбу!

И Яринка умолкла. И тонкая печаль была в ее взгляде, когда она всматривалась вроде бы и перед собой, и одновременно далеко-далеко. Словно бы в конец своей жизни.

- Что-то нужно делать, - задумчиво произнесла Павлина.

- Что-о?! - прищурилась, как от боли, Яринка. - Кричать? Кому?

- Людям. Сама ничего не сделаешь. Разве что в отчаянии богомольной станешь, как старая бабка. Куда податься одинокому, как не к богу? А бог любит, чтоб перед ним были все несчастные. Богу счастливый - как бельмо на глазу.

- Не нужно про бога. Боюсь.

- Малое дитя, да и только... - Павлина улыбнулась покровительственно. - Все мы серые, да темные, да запуганные оттого, что ничего не знаем. Вот я, иной раз, останусь одна в хате-читальне, возьму книжку, как начну читать, так страшно становится: и этого не знаю, и про это не ведаю. От того страх божий, что люди ничего не знают. И скажу тебе - уже десятков пять всяких книжек прочитала, и такая охота меня взяла до чтения!.. И тебе читать надо, чтоб поумнела, тогда и горе твое не так жечь будет. И гордиться собой начнешь: вот я, мол, хотя и калека, а мудрее тех, кто век доживает! Вот принесу я тебе таку-ую книжку! И слезами умоешься над ней, и порадуешься - были, оказывается, люди на свете, что про каждую мою думку заранее знали и про горе мое, и про радость давно писали!.. И твоя мать, и ты сама никогда о себе такое не узнаете, как тот человек, что описывал. Он еще и рисовал, да так хорошо, что его в профессоры художественных наук записали, такой он был ученый.

- Так это ж ты про Тараса Шевченко! - оживилась Яринка. - Мы тоже в школе те стихи проходили: "Роботящим умам, роботящим рукам перелоги орать, думать, сiять, не ждать i посiяне жать роботящим рукам".

- Вот видишь! Так принести?

- Да, да! И еще другие книжки.

На следующий же день еще утром Павлина принесла Яринке "Кобзарь". И оставила ее одну. Шевеля губами, молодичка поглощала строку за строкой и даже пьянела от большого волнения и душевного подъема. Могучая песня вливалась в грудь и переполняла ее. Сознанием, чисто практической крестьянской наблюдательностью Яринка не могла сообразить, почему "реве та стогне" Днепр широкий, а второй своею - поэтической - натурой, теми чувствами, которые овладевали ею, когда рисовала свои необыкновенные цветы или чистым голосом распевала, как ранняя пташка, знала и чувствовала, что именно так - "реве та стогне"... И знала: если б судьба дала ей способность вот так же слагать песни, как и Тарасу, то и она испытывала бы в душе то, чего не испытывали и не замечали другие. И еще понимала: чего не успело, а может, и никогда не успеет воспеть ее сердце, давно уже, вымучившись ее болями, вложил в песню Тарас.

Сидела и плакала: от жалости к себе и от умиления: вот кто мой родной отец - он и пожалел меня, и приголубил, и плакал над моей судьбой, и утешал меня.

И хотя не говорил мне: "Бедная ты, бедная!" - не жалел меня, как бабка Секлета, подвывая деланным святошеским плачем, а ласкал суровой мужицкой любовью - пойми свою силу, дочка! - любил, лелеял, не как мать: "Терпи, мол, детка, все мы терпим!", а его любовь праведнее - "Не покоряйся злой силе и в этом будь тверда!"

Все было так ново и необычно, что Яринка будто забыла про себя, про свое увечье. И ей хотелось сейчас только одного: чтобы как можно больше людей узнали об этом новом мире, который восторженным взглядом увидела она.

И ломким от страстного нетерпения голосом пыталась читать матери. Некоторое время София слушала, моргая, то ли ничего не понимала, то ли душа у нее была глуха к этому, торопливо бросала: "вот я сейчас" - и исчезала надолго, вероятно считая Яринкин восторг чудачеством или очередным капризом.

И Яринка поняла: ее мать никогда не слагала песен - даже в мыслях своих. Терпеть легче, чем страстно и нетерпеливо, горячими, как угли, словами разжигать песню или, замирая от страха и дерзости, рисовать и раскрашивать невиданные и небудничные цветы.

Усталая и счастливая, Яринка откладывала книжку. А в ушах продолжали гудеть далекие колокола, рокотали цимбалы, наигрывали скрипки. И мир, если закрыть глаза, кружился в неудержимом танце. И могучая сила подхватывала и кружила ее.

Целыми днями нельзя было оторвать Яринку от книжки. София стала уже побаиваться: не зашел бы у дочери ум за разум. Остерегалась говорить про это с Яринкой сама, направляла к дочери Степана, когда приезжал домой.

- Да скажи ты ей, - в отчаянии заламывала руки, - и так искалечена, а то еще и умом тронется!

- Дура! - кричал Степан. Он все еще злился на жену и не очень выбирал слова. - Дура ты со своими живоглотами да бабками-шептухами! В этом, может, ее счастье, что нашла что-то себе по сердцу!

- Ну, смотри! Ты-ы мне смотри! Если что...

- Если что, так я с тебя шкуру спущу!

И София, тяжело вздохнув, - пропала ее власть в этой хате, - должна была верить ему не только в то, что с Яринкиным умом ничего плохого не произойдет, но и в то, что он с нее, некогда властной жены и хозяйки, спустит-таки шкуру.

- Замордуете вы меня! - сокрушенно покачивала она головой.

- Сто лет проживешь, ничего с тобой не сделается! - широко разводил Степан ладонями на уровне бедер. И усмехался зло и язвительно: - И меня похоронишь, и даже ее переживешь!..

- Если и переживу тебя - да где там! - то не иначе, как по божьей воле, - с напускной кротостью отвечала София. - Видит бог!

Каждый день приходила Павлина, рдея своим смуглым румянцем, свежая и пригожая, приносила ненавязчивую бодрость и неосознанную веру. Болтали о разном, но ни разу гостья не заводила разговор о книжке. Вероятно, остерегалась внутреннего отпора.

Но вот настало наконец время, когда Яринка с сожалением и радостью перевернула последнюю страницу.

- Всю прочитала, - с гордостью сказала она Павлине. - Ну ничегошеньки не пропустила... А ты мне, будь добра, принеси еще. Чтоб хорошая такая да жалостливая... чтоб про любовь... да про людей красивых и добрых...