Дмитрий Мирошник - Шальная пуля

В то время в Одессе каждый пацан, которого родители выпускали гулять одного, уже знал, что если пробить капсюль патрона, то получится взрыв. Я начал строить примитивную систему подрыва патрона. Для начала надо было зафиксировать патрон в положении капсюлем вверх. Лучшего фиксатора, чем земля, я придумать не мог. Надо было выковырять в этой голой окаменелой земле лунку, куда бы патрон вошел по самый капсюль. Никакого инструмента у меня не было. Я выбрал место у забора под абрикосовым деревом, где земля была помягче, и какой-то щепкой стал ковырять землю. И провозился с этой затеей долго, пока не понял, что без железа тут не обойтись.

Я подошел к развалинам флигеля. Еще недавно здесь работали пленные немцы. Их привозили каждый день и они заканчивали то, что наделали - убирали обрушенные балки, перекрытия, разбирали завалы, грузили мусор в машины и делали это под надзором вооруженных солдат. Солдаты охраняли немцев. С одной стороны, чтобы не убежали, а с другой - от пацанов, которые не упускали случая запустить в немцев камень. Кормили немцев плохо. Я, правда, не знаю, кто в то время в Одессе ел хорошо. Моя бабушка, у которой война забрала сына, а у ее дочери - моей мамы - мужа, к немцам относилась плохо. Но когда она стояла у нашего черного хода и смотрела на работающих немцев, ее губы шептали какие-то еврейские слова, глаза были влажными, а лицо становилось печальным.

Однажды я видел, как молодой немец в грязной темно-серой форме, озираясь на стоящего поодаль охранника, подошел к бабушке и что-то сказал, поднося руку к своему рту. Бабушка принесла ему из нашей кухни вареную картофелину и луковицу. Хлеба у нас тогда было мало, его давали по карточкам и впроголодь.

Что могло заставить уже немолодую еврейку, которой фашисты принесли столько горя, поделиться с пленным немцем частью нашего скудного семейного рациона? Наверное, это было чисто женское сострадание, которое не делит горе на немецкое или еврейское. Бабушка не рисковала, как та молодая черкешенка в толстовском "Кавказском пленнике", помогая Жилину и Костылину, но налицо было то же женское сострадание. Бабушка была настоящей женщиной.

На следующий день этот немец опять подошел к бабушке и протянул ей маленькую деревянную коробочку, которую, очевидно, пронес через всю войну. Это был простой, но хорошо сделанный ларчик, в котором держат мелкие вещи. Так он благодарил бабушку. Тот ларчик еще долго жил в нашей семье. Бабушка держала в нем свой нехитрый скарб и дорожила ларцом.

Побродив по развалке, я нашел, наконец, железнодорожный костыль и кусок железной трубы. Откуда там быть железнодорожному костылю я и сам не знаю, но мне он пригодился. Я поставил его острым концом на землю, а трубу использовал как молоток. Сколько раз при этом я бил себя по руке я говорить не буду. Рука ныла, но мне надо было закончить задуманное.

Когда костыль вошел в землю, появилась другая проблема - как его оттуда вытащить. Сдуру я забил его по самую головку, и он сидел в земле как гвоздь в доске. Когда я той же трубой стал бить по головке костыля в разные стороны, он прослабился и мне удалось его вытащить. Образовавшаяся лунка была похожа скорее на небольшую ямку, чем на отверстие, и мой патрон болтался в ней, как детская нога в отцовском сапоге. Но это казалось мне неважным. Я положил патрон в лунку пулей вниз, а зазоры засыпал песком и пылью и примял пальцами. Капсюль аккуратно торчал из земли и блестел на солнце. Теперь нужен был гвоздь.

В подъезде черного хода их было полно. Они торчали во всех деревянных рамах, дверях, косяках, я цеплялся за них много раз. Один такой я вырвал из дверного косяка, что тоже было непросто. Меня охватил азарт. Дело двигалось, и предчувствие удачи рождало во мне изобретательность.

Гвоздь надо было поставить на капсюль острым концом и стукнуть по его шляпке чем-нибудь тяжелым. Но гвоздь сам не стоял, его надо было как-то удержать в вертикальном положении. Я сгреб с земли пыль, песок и прочий мусор вокруг, сделал из всего этого небольшой холмик над капсюлем и осторожно воткнул в него гвоздь. У меня хватило ума сообразить, что если я буду бить по шляпке гвоздя куском трубы, то в момент выстрела мое лицо окажется слишком близко к пуле и это может быть опасно. Я нашел кусок битого кирпича и стал примериваться. После несколькиз пробных прицеливаний я бросил кирпич на холмик с гвоздем. Ожидая выстрела, я повернулся к патрону спиной и согнулся. Но не произошло ровным счетом ничего! Кирпич разметал мусорный холм с гвоздем, но капсюль был цел.

Я начал новую попытку. Трудность заключалась в том, что , собрав холм, я не был уверен, что острие гвоздя касается капсюля. Неудачей кончились и несколько других попыток. Наконец я сообразил, что вначале надо одной рукой держать гвоздь острием на капсюле, а другой собирать холм. Когда я поступил таким образом и в очередной раз замахнулся кирпичем, я был абсолютно уверен в успехе. Каково было мое разочарование, когда опять ничего не произошло! Я не помню, сколько раз я собирал этот мусорный холм, сколько раз замахивался кирпичем, сколько раз ожидал выстрела и сколько раз разочаровывался - время как понятие для меня не существовало. Для себя я сделал вывод, что Колька подсунул мне плохой, испорченный патрон, и мне стало жаль моего бутерброда с сыром...

Я вытащил патрон из земли. Мое отношение к нему изменилось коренным образом. Он потерял в моих глазах всю свою привлекательность. Теперь это был хотя и блестящий, но уже совершенно бесполезный предмет, из которого было невозможно извлечь ни капли удовольствия. Мне захотелось уйти с задного двора. Делать тут было больше нечего. Теперь патрон можно было не прятать. Я стал бросать его, как камешек, в стену дома, в забор, поднимал и снова бросал, и в каждом броске была злость на себя, дурака, давшего себя обмануть.

Обойдя флигель, я вошел в наш парадный подъезд. В подъезде были мраморные полы с уветным орнаментом и мраморные лестницы, ступени которых были сточены множеством ног, их попиравших. Я с силой бросил патрон себе под ноги

И тут патрон взорвался!

Это было полной неожиданностью. Грохот выстрела, усиленный эхом подъезда, был настолько силен, что меня оглушило. Но уже приобретенный за год жизни в Одессе инстинкт приказал - беги! Потому как иначе врежут по заднице.

И я побежал. Но побежал не во двор, где можно было легко спрятаться, а вверх по лестнице, на четвертый этаж. Ничего разумного в этом не было, но я не думаю что в подобной ситуации семилетние пацаны руководствуются разумом.

Два первых лестничных марша я пролетел пулей. На третьем я почувствовал, что по моей левой ноге течет что-то теплое. Я еще подумал, что наверное это я уписался от испуга. Но тут же ощутил, что левая нога как-то странно не слушается меня и слегка волочится. Я посмотрел вниз и заметил, что моя левая штанина мокрая, а за мною по лестнице тянется кровавый след. Тут странная, неиспытанная доселе слабость подкосила меня, и я опустился на узорчатый пол лестничной площадки между вторым и третьим этажом.