Борис Зайцев - Дом в Пасси

Черноглазый мальчик, аккуратный и изящный, отворил дверь в комнату Капы. Он увидел полосу света — осеннего, бледного, легшего на пол и слегка обнявшего постель с голубым шелковым одеялом. Под ним лежала Капа (головой к вошедшему: он рассмотрел только ее затылок — сбившийся узел светлых волос, да полуголую руку, да папиросу — она дымилась струйкой на краю стула).

— Здравствуйте, вы еще спите? А уже одиннадцать. Капа повернулась, оперлась на локоть.

Щеки у ней были красны, глаза мутноваты. Низкие над глазами брови, точно бы сдавливавшие (серые глаза смотрели из-под них, как из пещер) — приподнялись. Капа улыбнулась.

— Недоволен, что я долго сплю?

Рафа заложил руки за спину, слегка расставив ноги, смотрел на нее — спокойным и благожелательным взором.

— Мне все равно, спите хоть до миди. Но это странно... Мама давно ушла, мы с генералом скоро начнем готовить завтрак, а вы все лежите. На службу надо рано выходить. А то могут вас конжедиэ.

— Ты очень строгий. Строже моего хозяина. Рафа подошел ближе, внимательно всматриваясь.

— Почему же у вас щеки красные?

— Я нездорова.

— Наверно, грипп, я знаю, мама имела грипп, у нее тоже были такие щеки.

Он вздохнул.

— Вам нужно доктора. И позвонить на службу.

Рафа стоял теперь перед ней, загораживая свет, руки в карманах, слегка покачивая голыми, не совсем правильными коленками. В нем было спокойное, не вызывающее, но глубокое сознание своей правоты. Спорить тут нечего! Он показался Капе самим здравым смыслом, к ней пожаловавшим.

— Да там и телефона нет.

— Не может быть. На службе всегда бывает телефон.

У Капы болела голова. Свет из окна резал глаза. Она закрыла их рукой.

— На моей службе, правда, нет телефона.

— Нет? Ну, я извиняюсь.

— Рафочка, будь добр, сходи в бистро, позвони Людмиле. Скажи, я больна, прошу зайти. Вот тебе франк на телефон. Элизэ, пятьдесят два, тринадцать.

Под затылком у нее нагрелось. Она переложила тяжелую голову на холодное место.

— Номера не забудешь?

— Нет.

«Он не забудет... он не спутает».

Рафа подошел к двери, отворил, остановился и сказал:

— А все-таки напрасно у вас на службе нет телефона. Притворив дверь, вышел на площадку — добросовестно, как и все делал, собирался исполнить Капино поручение.

Лестница некрутыми маршами спускалась вниз, образуя пролет — довольно просторный. Просторны были и площадки. Рафа знал все это наизусть. Сверху, где жил генерал, падал тот же рассеянный, белесый свет. В двери квартирки матери торчал ключ (как и у Капы) — тоже давно знакомое. Да если бы ключа и не было, Рафа поднялся бы к генералу или к Валентине Григорьевне, или еще выше, где жил художник: все это свой мир, давно привычный. Всякий дал бы ему ключ, всякий ключ отворил бы дверь.

Он держался рукой за перила, спускался не торопясь, погружаясь понемногу в сумрак нижнего этажа. Поручение Капы отчасти и развлекало его.

Улочка была тихая. Рафа перебежал ее наискось, к угловому бистро на рю де ля Помп — улице оживленной и опасной. Сюда иной раз посылал его генерал за папиросами, мать за марками и открытками («только, пожалуйста, осторожней, там такие автобусы!»). Тут его знали. И он знал: и ленивую, несколько сонную хозяйку на стуле перед кассой, и хозяина, толстого человека, лысоватого, в вязаном жилете, занимавшегося двумя делами: или он пил аперитив с завсегдатаями, или играл в карты — с ними же.

— Не достанешь до трубки,— сказал Робер, худенький гарсон с гнилыми зубами.— Да и рано тебе вызывать дам по телефону.

— У меня есть дело,— ответил Рафа.— Дайте, пожалуйста, жетон.

Войдя в душную будку с надписями на стенах, сняв кольчатую металлическую кишку таксофона, Рафа приложил к уху трубку, сказал номер, и в далеких недрах, точно с того света, перебежали голоса барышень, передавших заказ, таинственные значки пронеслись еще куда-то (в другую бездну), там сухо и негромко затрещала дробь — а потом началось... очень простое, к чему все привыкли, но и очень странное: мальчик Рафа номерами и значками вызвал из бездонной тьмы Парижа Капину подругу к телефону.

* * *

Капа полежала на спине, потом перевернулась к свету, открыла глаза. Свет не был особенно радостен, но в окне виднелись каштаны — за невысокой стеной, отделявшей двор от соседнего владения. Сквозь полуоблетевшие листья — небольшой дом, тихий и старомодный, с зелеными ставнями. Если бы жить только в своей комнате, видеть вот так каштаны да ветхую крышу, можно бы думать, что и нет никакого Парижа, порога вселенной, где обитает эта Капа, мальчик, отправившийся говорить по телефону, и другие люди русских островков. А есть только провинциальная глушь. В этом доме с каштанами живут старенькие французы — Капа немножко знает их — мсье и мадам Жанен. Усадебка принадлежала им. Раньше они были зажиточные, а теперь обеднели и пускают жильцов. Там у них тоже русская живет, шляпница — ее окно правое угловое. Говорят, еще жилец переехал на днях... да не все ли равно, какие Жанены, кто где комнату снимает... все равно, все равно.

— Ничего не изменишь,— сказала Капа вслух.

В это время вошел Рафаил. Он опять стоял на пороге, со своими голыми коленками. Прекрасные его глаза глядели с прежней вежливостью.

— Капитолина Александровна, Людмила приедет иммедиатман [немедленно (от фр. immediatement)]. У них два часа дается на завтрак, она возьмет такси и приедет.

Капа мутными глазами на него посмотрела.

— Спасибо, здравый смысл. Рафа несколько удивился.

— Вы что такое сказали, я не все понял...

— Если бы была здорова, я б тебя поцеловала... а так ничего, все хорошо. Ты умник, все отлично сделал.

— Я имею еще немного времени. Можно мне у вас посидеть?

Капа опять закрыла глаза.

— Можно. Даже хорошо.

Некоторое время она молчала. Рафа сел у небольшого столика.

— Правда, что у Жаненов новый жилец? — вдруг спросила она.— Ты должен знать. Ты все знаешь.

Рафа спокойно посмотрел на нее.

— Правда. И тоже один русский.

— Ну и что же еще о нем известно?

— Больше ничего не знаю. Мне говорила blanchisseuse. Un Russe bien elvee [прачка. Русский хорошо воспитан (фр.).].

— Русские, русские,— пробормотала Капа.— Везде мы русские.— И, помолчав, неожиданно сказала: — Все равно ничего не изменишь. Ни-че-го.

При последних ее словах Рафа посмотрел на нее, но теперь с видом человека опытного, взрослого. «Она больная. Спросонку шутится». И, взяв лист бумаги, начал выводить разные закорючки. Лицо его приняло очень серьезное, задумчивое выражение. Большие уши розовели, просвечивая жилками. Он слегка от усердия посапывал. Тер голые коленки.

Рафа ошибался, думая, что Капа «шутится», но как мог мальчик его возраста (хоть и сосед), знать, что делается в голове этой Капы, невысокого роста, слегка сутулой девушки, которой лицо казалось ему не очень красивым, но глубоко сидящие глаза, тяжкие, почти сросшиеся брови, глуховатый голос и некая внутренняя напряженность вызывали чувство смутное: уважения, расположения — но и чего-то не совсем понятного. Ему нравилось, как она быстро и решительно спускалась по лестнице, как говорила — негромким и горячим голосом. Знал он, что, запершись, громко иногда она плачет (но не понимал, почему).