Александр Найденов - Больше света белого

- Двадцать три года!- снова подумал он.- Ведь им еще надо было прожить каждый день из этих 23 лет, и каждый день они должны были что-нибудь делать, что-то чувствовать, в них должно было меняться что-то каждый день. Вот Алешка за какие-нибудь семь лет успел же приобрести свой упрямый характер, а тут только представить - 23 года! И еще - эта Полина: бегает на похоронах, мечется кругом, ей говоришь: "Дай, я что-нибудь помогу."- Кричит: "Я сама, я сама."- и убегает. Вид у нее такой, что мол, разве ты тут чем-то сможешь помочь - ты у нас в городе ни одной конторы не знаешь - ты отрезанный ломоть, ты чужой. Положим, что с Полиной ясно, почему она со мной так потому что она прописалась в квартиру к родителям: хочет дать понять, что меня с братьями это и не касается. Этой Польке все мало - ей все надо, надо и надо. Жила со свекровью - стало нужно свой дом - купила, стало нужно другой дом, побольше - еще купила, теперь захотела родительскую квартиру, оформила с мужем фиктивный развод, чтобы только прописаться сюда. Говорит, что не для себя она старается, а для своих детей - что у нее дочь вышла замуж и ребенка растит, и что им жить негде. Но у тихони Ирки тоже есть замужняя дочь и с ребенком и все живут вшестером в двухкомнатной квартире но она ведь даже не пробовала прописываться и с Вовкой для этого не разводилась. Сережка рассказывает, что раньше дед с бабкой получали по талонам мебель - и всю - Польке и Польке: кухонный гарнитур - надо ее сыну, Сашке, шифоньер - тоже нужен Сашке, Ирка просила ей отдать этот шифоньер, когда старшую свою дочь выдала замуж - Полька не отдала; мебельную стенку давали по талонам - тоже забрала Полька на приданое своей дочери. Конечно, теперь свободно все можно купить, без талонов, но такие выросли цены - что попробуй купи.

"Что же это мама так изменилась?- подумал он.- Странно. Попробовали бы раньше обделять кого-то из ее детей".

Чувство, что родители, те, какими он их знал, оставлены им 23 года тому назад в деревне, а эти, проживавшие много лет в городе люди, уже ему сделались незнакомы,- не покидало его и от этого чувства появлялась тоска в груди. Он внимательно посмотрел на мать. Старуху очень клонило в дрему, она жмурила глазами, то смеживая веки, то с усилием разжимала их и глядела на сына. В мягком освещении занавешенного окна были видны все те же, знакомые с

детства ему, приятные черты лица, однако все тело у матери стало каким-то расслабленным, раскисшим, она глядела на сына по-доброму, но, очевидно не проявляя к нему никакого интереса. По тому, как она лежала на боку, приоткрывая и закрывая добрые большие глаза и иногда приподымая голову, она напоминала какого-то добродушного большого тюленя, а вовсе не ту, энергичную и сильную женщину, какою он помнил ее из детства.

Впрочем, он любил своих родителей, и теперь ему сразу захотелось чем-то оправдать ее равнодушие к себе.

- Боже мой!- подумал он,- да она, вероятно, тоже чувствует, что совсем не знает меня. В самом деле, пришел к ней и сел на кровать какой-то мужик с трясущимися коленями и обвислыми усами, и ждет, что она к нему будет относиться, как к тому задиристому пареньку, каким она его проводила из деревни четверть века назад.

Но ему страстно вдруг захотелось, чтобы все было по-прежнему, чтобы мать не просто узнала его лицо, а поверила, вспомнила, почувствовала, что на самом деле - он все тот же самый ее Толька,- и он наклонился к ней, и снова взяв ее за руку, дыша на нее запахом водки, начал подробно ей рассказывать, точно вновь знакомясь, про свою теперешнюю жизнь в Сургуте: про то, что он лежал еще третьего дня в больнице и из нее прямо приехал сюда, рассказывал ей, что именно говорят врачи про его ноги, рассказывал о своих сыновьях, про то, что у Алешки, очевидно, будет трудный характер, объяснял, что значит для них теперь, когда он болеет, а на севере такие цены,- то, что Надя не может найти работу, как она ходила в несколько мест и что ей там говорили.

Старушка молчала, смотрела на него слипающимися глазами и виновато улыбалась.

Он рассказывал ей и понимал, что прежней родины уже у него не будет той деревни из одной улицы, тянущейся по подножию вокруг холма, где в крытом деревянном настрое в середине деревни по пропитанному водой бревенчатому желобу шибко катит прозрачная ключевая струя и, сорвавшись с конца бревна, нагинаясь книзу, наполняет подставленное жестяное ведро, оно вибрирует в руках, звучит, сразу запотевает снаружи, и из него выбрасываются, сверкнув на воздухе, и прилипают на кожу капли. Не будет у него огромного колхозного коровника за рекой, куда он вбегал, спасаясь от больших пацанов и подсаживался к матери, а пацаны не решались к нему приблизиться и грозились из ворот кулаками; не будет и той страшной избы с закопченными стеклами в пустых окнах и юродивой старухи в грязном платье, сидящей перед избой прямо в дорожной колее, соскабливающей пальцами пыль с дороги и ссыпающей эту пыль себе в ладонь и на подол мимо ладони. Они с дружками подкрадывались к ней сзади и высунувшись из-за куста кричали торопливым звонким голосом: "Люба, Люба - задницу покажи!" Старуха медленно поворачивала к ним голову и они видели ее странный, не способный остановиться на одном месте беспокойный взгляд, не дожидаясь, когда она их отыщет этим взглядом, они во всю прыть пускались от куста - через изгородь, через огороды - в луга к реке; вытаращив от страха глазенки, задыхаясь, с болью в правом боку он прыгал по кочкарнику, слыша за спиною топот и дыхание дружков и представлял, что это гонится за ним по резучей прибрежной траве грязная полоумная старуха со странным взглядом. Не будет галчат, которых можно было достать из гнезда на чердаке и принести в дом и они начинали через несколько недель разговаривать...

Эта деревня навсегда ушла из его жизни - он понимал и смирился с этим, но еще он понимал так же и то, что сейчас у него возникает новая родина вот эта продолговатая каменная коробка со светлым окном и дверью на лоджию, с кроватью у входа, на которой лежит его мать - добрая и большая, как тюлень, глухая старуха. Ни от чего, конечно, она уже его не защитит, но это - его приют, куда он может забраться на развинченных от слабости ногах, сесть на край постели и рассказать, как себя чувствует сорокалетний больной мужчина, у которого - жена на одиннадцать лет моложе его и маленькие дети...

2.

Во дворе кирпичной пятиэтажки, в которой на втором этаже жили Харины, в первом часу дня, когда из квартиры вышла Полина, стояли перед подъездом и сидели на скамейке несколько человек.

Появившись во дворе, Полина первым долгом задрала голову вверх и начала пристально разглядывать небо. Небо, в общем, было как небо, густо-синее, просматриваемое ввысь, должно быть, на такое расстояние, что оно пугало воображение. По-над крышей противоположного пятиэтажного дома, ограничивающего собою этот двор, выплывало рыхлое, пухлое, чисто-белое облако, другое белое облако, меньшего размера и какое-то рваное, плавно скользило в воздухе прямо над головою.