Николай Наседкин - Казарма

Итак, под тупой машинкой армейского парикмахера-палача я с невольной какой-то симпатией вспоминал майора Соплова. И зря же я ему не подчинился! Затем, после стрижки, тянулось долгое изматывающее ожидание, пока вся наша толпа (еще толпа!) пройдет сквозь "стригальный пункт". Даже у многих нулёвок за несколько дней успела проклюнуться щетина на макушках, которая подлежала безусловному тотальному уничтожению.

Хотелось есть. Хотелось покоя. Хотелось определённости. От десятка выкуренных подряд и натощак последних штатских папирос во рту скапливалась горькая слюна, но тянуло смолить ещё и ещё. Во всех окнах клуба торчали лица в серых солдатских ушанках с кровавыми пятнышками звездочек во лбах, и под перекрестьем этих внимательных заоконных взглядов становилось тревожно и неуютно на душе. Мы с Ханом всё время старались держаться друг дружки и как-то всплесками, с искусственным смешком всё вспоминали дом, родную сторону - вчерашний день.

Обкорнав последнего, повели нас обедать. Столовая поразила своими размерами, внешней и внутренней схожестью с кошарой или коровником: два ряда колонн, образуя как бы длинный коридор, поддерживали казавшийся низким потолок. От колонн к стенам в обе стороны поперёк зала тянулись прочные деревянные столы со скамьями. Каждый стол на двадцать, если можно так выразиться, персон. Долго рассаживались, равнодушно жевали, несмотря на голод - после домашних разносолов показалось пресновато.

Потом, совсем скоро, уже через несколько дней я с досадой на себя и жуткими сожалениями буду вспоминать этот первый армейский обед, он мне сниться по ночам будет не раз - каждый оставленный кусочек хлеба, кусочек мяса, сахар на тарелке...

И, безусловно, самое сильное впечатление первого дня службы - баня и переодевание. Здание бани находилось в городе, она и была городской, но стояла совсем рядом с гарнизоном, шагах в трехстах от КПП контрольно-пропускного пункта. Пока мы мылись, я, посматривал вокруг, всё думал, что картина эта не совсем, но в чём-то, общим колоритом, оттенками напоминает баню, так поразительно описанную в "Записках из Мертвого дома" Ф. М. Достоевским.

Такого скопления клиентов в обычной бане никогда видеть не приходилось. Иным, самым нерасторопным, пришлось мыться буквально стоя, пристроив тазик с водой на самый краешек уже плотно занятой скамьи. Нашлись и такие божьи коровки, которым даже шайки не хватило. Мыла оказалось всего несколько кусков, и его нетерпеливо, с окриками выхватывали друг у друга из рук...

В этом месте можно было остановиться и порассуждать о том, какая-де это странная черта во многих из нас - стремление оттеснить соседа, опередить его, вырваться вперёд. Особенно, когда мы в толпе и делаем одно дело. Казалось бы, каждому из нас было ясно, что из бани обратно пойдём всё равно все вместе, строем, так чего суетиться?..

Но в данном случае подоплека объяснялась проще: мы уже начали познавать и впитывать в кровь один из основополагающих постулатов армейской жизни последний-опоздавший становится козлом отпущения. Перед началом помывки нам было предупреждение - последние пятеро убирают баню.

Мы с Витькой, к счастью, захватили тазик и внушительный обмылок на двоих, так что в крайние не попали. Вдвоём всегда легче, чем одному, и в армии тяжело одиночкам, тем более если человек одинок не вследствие своей силы и исключительности, а, наоборот, - слабости, тихости и забитости. Для такого служба поистине превращается в каторгу, особенно первые армейские месяцы...

Впрочем, об этом позже. Я всё тороплюсь и заскакиваю.

Надо сказать, что перед баней мы всю свою цивильную одежду вплоть до исподнего бросили в предбаннике - выросла целая гора тряпья. Нам объявили, правда, что желающие могут свои шмотки отослать посылкой домой. Насколько помню, ни один из нас не стал, как мы считали, крохоборничать. И я, поддавшись общему настроению, махнул рукой - пропади всё пропадом! Два года об одежде не думать, а там - кто его знает... Я без сожаления побросал в общий ворох шапку, куртку, костюм и, уже заходя в парное нутро бани, оглянувшись, заметил, как солдат-каптёрщик (термин, разумеется, был усвоен позже) деловито роется в куче, и мои вещи уже аккуратно отложены на расстеленную в сторонке простыню. "Да, - подумал я, - у кого-то новая жизнь начинается, у кого старая продолжается!"

Тот же каптёрщик, занудливый парень с унылым длинным лицом и узкими сонными глазками, выдавал нам казённую одежду. Всё - новенькое, одинаковое, непривычное. Ощущался ещё какой-то элемент игры, театральности. Всё было внове. Стоял оживлённый, со смешками, говор. Никто, оказывается, не знал толком размеров собственного тела - одному сапоги достались малы, другому форма велика...

Но вот наконец все обмундировались, преобразились. Это получилось зрелище! Все лица, характеры, все отдельные человеки нивелировались, в помещении гомонила и шевелилась однородная, словно пчелиный рой, масса людей. Казалось бы, только что, четверть часа тому назад, в бане, мы тоже все были внешне одинаковые - голые, но, удивительный парадокс, даже голые люди не так похожи друг на друга, как люди одинаково одетые. Особенно - в форму.

В этот момент, глядя на своих новых однокорытников, так изумительно резко преображённых военной формой, и увидев себя в большом зеркале чужого, ушастого, нелепого в этих кирзовых жёстких сапогах, которые я до этого никогда не носил, в широченных штанах-галифе и такой же мешковатой куртке-хабэ, собравшейся под ремнём в гармошку, я окончательно и бесповоротно убедился-осознал, что началась армейская жизнь, потекли два года службы. Откровенно признаюсь, сердце от этой мысли сжалось в кулачок...

Стоит упомянуть ещё об одном наблюдении, сделанном в тот момент. Сравнивая любого из нас, новобранцев, с сержантами или тем же каптёрщиком, нельзя было не заметить разительного контраста в одежде, хотя форма на нас вроде бы одна и та же. И суть даже не столько в том, что у нас пока не имелось погон, петлиц, эмблем, значков и прочей мундирной атрибутики, сколько, если можно так сказать, в покрое формы. На бывалых служаках она сидела как влитая, точнёхонько подогнанная по фигуре, даже какая-то элегантная, мы же в своей форме, хотя она у нас хрустела-шуршала от девственной новизны и, в отличие от сержантской, выцветшей, радовала взгляд сочным табачным цветом, мы в этой новенькой обмундировке смотрелись чучелами. Видимо, на фабриках, где её шили, бытовало твердое убеждение, что в армию приходят служить одни упитанные мoлодцы гренадерских статей.

На первый взгляд всё это пустяки, мелочи, детали, не заслуживающие запоминания и упоминания, но впечатления первого дня очень сильно врезались в память и дали настрой многим последующим впечатлениям, да к тому же мне хочется передать колорит армейских будней, и в этом плане разговор о форме очень даже к месту. Дальше я намереваюсь более подробно писать обо всём и вся, а сейчас ещё только несколько предварительных штришков.