Виктор Нель - Поэт Мема

А Глеб и говорит:

- Давайте Кланьку приговорим.

Та заорала. А он смеется.

- Дура, - говорит, - мы тебе приговор заменим. Вытолкаем и все.

Так и сделали. Пошли в лесниковскую сторожку. Там Глеб с нее трусы стянул и к скамье пригнул. Только я удрал.

После я много стихов написал. Кривых и темных. Хоронил ото всех. А отцу Михаилу показал. Он только головой качал.

А Кланьке правосудие по душе пришлось. Ее пацаны теперь по очереди приговаривали, и мне пришлось. Сладко да жалко. Гляжу я на Кланьку а сам ту крысу вспоминаю.

Я с отцом Михаилом тогда все больше говорил.

- Отчего, - спрашиваю, - люди разные такие? У всех голова, руки, ноги. А внутри разное? Один жалеет, а другим все равно, что пень, что голова?

- Оттого, Мема, - говорит, - что люди твари божьи, как и звери лесные. А ближе всего человеку волк. Волчиный вожак за стаю горой, а слабого погрызть может, не попадайся! Зато, ежли с чужой стаей свалка, вожак первый в бой.

Поп мой, он мудрый. И ведь верно. Когда с хуторскими дрались, Глеб первый полез и получил изрядно.

Больно мне было. Ни дружбы, выходит, не бывает, ни любви. А только драки за стаю. Не верил я. Все книжку Есенина вспоминал. И женщину в белом шарфе.

Мема замолчал надолго. Потом вытащил правую руку из-за пазухи. Взял ложку и стал в стакане размешивать. Обертка сахарная уже на мелкие обрывки расползлась. Рука у него какой-то тряпкой была замотана, явно не стерильной с виду, с красным пятном между указательным и большим пальцами.

- А знаете, человека с дробовика положить можно. Если шагов с пяти, не дальше. Человек не глухарь. Если издаля бить, только оспин наковыряешь. Это меня тоже Глеб научил. Нас мужики на глухариную охоту брали. Глеб раз трех глухарей с лету сшиб. А с обреза и того ближе надо. Шагов с трех. Конус у обреза широкий.

Я не ответил. На душе было муторно и тревожно. Рационально рассуждая, по всем привходящим, пора было вызывать наряд. Но что-то останавливало, не давало признать, что передо мной просто убийца. Слишком уж много смешалось в кучу. Крысы и гиены, псалмы и Айседора Дункан. Мема будто бы прочел мои мысли. Впервые за все время по лицу его пробежало подобие улыбки. Он снял шапку.

Тут только я понял, что несмотря на высокий рост и недетское выражение, застывшее в глазах, был он безжалостно, вызывающе юн.

- Сколько тебе лет, Мема? - спросил я.

- Шестнадцать, - ответил он и продолжил рассказ.

- Я с отцом Михаилом много говорил. Все понять хотел, как жить по-человечески. Поп он мудрый.

- Стаю, - говорит, - не переделаешь. А ежли волчонок в стае жить не может, он уходит. Только волк-шатун не живет долго. Силен он быть должен. Сам себе вожаком быть должен. И стаей. И все едино, загрызут его после.

А тут новость:

- Родичи твои с города едут, - Глеб сказал.

- Какие родичи? - спрашиваю. У меня кроме мамки только поп Михаил, да и тот не родной.

- Какие, какие, греки.

- Какие греки?

- Какие, какие, грецкие, - сам говорит, а глаза злые, - в городе все греки. Такие как ты, езданутые.

А училка радостная такая, и говорит: - На тебя, Гама, вся надежда. Едет к нам класс-побратим для литературных чтений. Стихи будем читать. А у нас, кроме тебя, никто стихов сроду не читал. Не сробеешь со сцены?

- Нет, - говорю. А сам струхнул чуток. Всю ночь стихи вслух читал, мамка даже заругалась, что спать не даю.

Ну, приехали. Веселые, смеются. В спортзале их на матах поселили. Глядел я на них, глядел, вожака искал. А не нашел. Все, вроде, ровные. Или на людях так, не знаю. А училку их я как увидал, так обомлел. Наша-то старая, хоть и добрая, седая вся. А та молодая, красивая. А на шее, не поверите, белый шарф.

Глеб, ясное дело, первым пошел знакомиться. Вернулся.

- Чмо, - говорит, - салабоны, даже покурить не с кем. Надо им рожи разукрасить.

Он уже папиросы в лабазе сам брал. Мы все еще самокрутки курили, наберем у клуба хабариков, на газету вытрясем, скрутим и смолим. А у Глеба папиросы или "Шипка". Нам редко давал.

Начались чтения. В клубе. Городские-то у сцены сели, а мы назад забились. Только я с краю сел. Сидим. Читают они здорово, и пацаны и девки. И стихов я таких раньше не слыхал. Сижу ни живой ни мертвый.

Тут мне Глеб по печенке и врезал.

- Закрой хлебало, - шипит, - а то вся слюна вытечет, нечем переваривать будет.

Не любил он меня тогда уже сильно. В ВВУ его не взяли, так что на учебу он веслом положил. Помощь моя похрену ему стала. Терпел он меня покуда, но чуял я, что ненадолго.

А тут училка наша встает и говорит:

- А теперь Агамемнон прочтет нам стихи Сергея Есенина.

Я на сцену выполз, стою. А в горле сперло, дыхалки нет. То ли от страха, то ли от кулака глебова. Сам не знаю как, начал читать. Один стих прочел, другой. Тут я глаза ихней училки увидал. Никто на меня так не смотрел. Будто больно ей. Легко мне стало. Сам не знаю как, а только взял я и свой стих потом прочел. Вижу, наша училка к той наклонилась и на ухо ей что-то шепчет. А та кивнула тихонько.

Ну потом в спортзал пошли, в баскетбол играть. Наши против городских. Тут-то Глеб отыгрался вволю. Пацаны ихние только по углам летали. Выиграли мы, конечно, ручки пожали и пошли. А они там остались, на матах спать.

Вижу, недоволен Глеб. Значок на груди теребит. Значок у него знатный был, большой, оранжевый, и надпись "I LOVE YOU". Он его для игры даже на майку перевесил. Недоволен.

- Пошли все в сторожку, - говорит, - дело обсудить.

Ну, пошли, сели на скамьи. А Глеб бутылку по кругу пустил и говорит:

- Будем их судить.

- Кого, - Кланька говорит.

- Греков этих, - Глеб сказал. Уж больно ему слово это пришлось.

- Как же судить-то? - Леха удивился - Мы тут, а они там?

- Заочно! Именем народа приговариваю училку ихнюю.

- За это повязать могут, - Леха сказал, - это не Кланька.

- А мне все по колену. Мне уже повестка пришла и так. А которые ссут, пусть на пустыре проссутся. А может, мы ее по полной приговорим. Шарф-то и на тракторный каток намотать может. Верно, Агамон?

Смотрит и щурится. Запомнил, гад, что я про шарф говорил. Молчу стою, а думаю "может спалить сторожку-то".

А он опять:

- Ты, Агамон, доставишь приговоренную к месту исполнения. Ты у ней в доверии. Скажешь, что матка твоя поговорить хочет. Исполняй.

Вышел я не жив. Ежли не приведу, худо будет. Поплелся. Захожу, а она и говорит:

- А, Агамемнон, хорошо что пришел. Мы вот что думаем. Надо тебе в город. В нашу школу пойдешь. Я, как домой вернемся, хлопотать начну. Мы завтра уезжаем, до того хотелось бы с твоей матерью поговорить. С утра пораньше, или прямо сейчас. Отведешь?

Смотрит на меня, а у меня язык отнялся. Мне даже и говорить ничего не пришлось. Молчу и на маты гляжу. А они там, как дети малые, скачут, смеются и яблоками кидаются. Потом и говорю:

- Мать поперек не станет, не беспокойтесь. А вам я вот что скажу: вы тут потемну не выходите. Лес рядом. Волки иногда выходят.