Вячеслав Иванов - Повесть о Светомире царевиче

— «О, Светомире, не знаю я сего. Приказал мне Геракл ею завоевать Илион. Она исполнила приказание. О другом я ее не вопрошал. А рану мою лихую она и не пыталась исцелять. Недуг тяжкий снял с меня Асклепий».

— «А моя стрела, скажи мне Филоктет, неужто она...»

Филоктет сразу перебил его: «Про твою стрелу, о Светомире, ничего не ведаю. Про мою все тебе поведал, что мог. Прости, о царевич!»

И Филоктет исчез.

« А моя стрела — неужто не дана ей вкупе с силою смертоносной и сила исцеления, смерть угоняющая?», обратил к себе Светомир тот вопрос, на который ему не ответил обладатель Геракловой стрелы.

И вспомнилось ему: сколько раз видел он страдальцев болящих и готов был умолять стрелу их исцелить, продлить им жизнь. И вдруг возникает пред ним дольний путь тех, которые исцеления жаждут: муки, страшнейшие тех, что терпят они от болезней. И явно слышит он как взывания о сохранении плоти другими взываниями заглушаются: молят страдальцы телу их здоровия не возвращать, на земле насильственно не удерживать, отпустить из мира в настоящий, свыше положенный час. И вот из жалости отводил он руку со стрелою ране нежели узнавать успевал имеет ли она силу целебную.

Загрустил Светомир: «Ничему я днесь не научился. Летим, стрела!»

Дни шли. И думал Светомир о свидании своем с Филоктетом. «У воина эллинского не было желания опричь одного: завоевать Илион. Не было вопроса об убийстве, а лишь о победной войне. То был человек одного подвига, одного дела. И нечестие его с Хрисой не было преступлением, а лишь принесением самого себя в жертву Трое. Филоктет — праведник. (441)

«Но не все ведь великие герои, были праведниками. Бывали и такие что для удачи и победы совершали дикие непотребства и даже преступления; и все-же Господу угодно было, чтобы от этих людей зависели судьба стран и облики веков. И вспомнил Светомир о таком герое: про него он слышал и читал дивные сказы, вспомнил и смутился:

«Скажи мне, стрела золотая, неужто мудрохрабрый воитель македонский, породнивший в делах рук и разумений человеческих восток и запад солнца, неужто был он злым, несмысленным убивцем?»

Стрела молчала, не шелохнулася, но предстал Светомиру юноша вида необычного. Лицо худощавое, солнцем засмугленное. Глаза большие, горящие, грустно и задорно смотрящие вдаль. Шея длинная Стан стройный, крепкий. Жизни сила от него исходит избыточная волнами своими захлестывает все окружение. И раздался голос его:

«Вот я — Александр. Ты вызывал меня. Вопрошай!»

Залюбовался Светомир и устрашился. Спросить не смеет во услышание, лишь про себя думает: «Совместны ли дела твои столь великие со множеством твоих злодеяний? Или все мрачные преданья о тебе ничто иное как неправды и наветы?»

А Александр уж с охотою на думу его отвечает: «О, Светомире, весьма ты во мне заблуждаешься. В крови отца моего, царя Филиппа, я неповинен. Ничего я о готовившемся насилии над ним не ведал. Руку Павсания направил не я».

— «А мать твоя была иль не была участницей того убиения?», осмелился спросить Светомир.

— «Ну, говорит Александр смеясь, «за мать мою не отвечаю. Но и винить ее мне не охота. Коль хочешь знать, сам ее и спрашивай. Опять о себе скажу: в подстрекательстве я никакой части не имел. Лукавства нет во мне. Убить не убил, но во гневе большом мог бы и убить.

«Случилося однажды во время пира: Атил, вожделевший царство наше передать потомству племянницы своей, которая в ту пору носила во чреве от отца моего, стал дерзко при мне пить за здравие грядущего на свет 'законного наследника'. Тогда схватил я тяжелый кубок и запустил в него, воскликнувши: «А я кто-ж буду? Незаконный что-ли?» Отец-же мой на меня за то с копьем бросился, да не попал; а тут-же и свалился, вином подкошенный. Ну и вдоволь же я тогда посмеялся. «На ногах не стоишь, а Азию завоевать собрался. Куда тебе!»

— «А ведь любил крепко тебя отец твой?» полюбопытствовал Светомир.

«Может, и любил; уж больно гордился мною: учителей лучших позвал для обучения моего: милосскому князю Леониду поручил упражнять меня в играх удалых и состязаниях; Аристотеля назначил наставником (442) любомудрия. А, когда я Буцефала неукротимого сразу мне покорствовать заставил, то крикнул Филипп мне с восторгом: 'Македония мала для тебя'.

«А ведь предал меня Филипп. Не посмел бы Атил охальство мне оказывать, еслиб от отца моего допреждь не получил обещания на венец царский для племянницы своей. А все-же, повторяю, в крови отца моего я неповинен. А коли насчет незаконности рождения моего Атил намекал, то тут не без причины сам царь Филипп. Разумеешь ли о чем я говорю?»

— «Ничего не разумею. До сего времени почитал я тебя кровным сыном царя Филиппа».

— «Скажу тебе тайну важную, о Светомире: мать-то у нас одна , а отцов много. В каждом плане духа другой отец. Мать моя была женою Филиппа, и по плоти он родной мне отец.

«А было однажды: вошед к матери моей увидел муж ее в постели у нее змия. И она сама ему поведала, что змий сей есть сам бог Аммон-Зевс, с нею сочетавшийся ради зачатия моего; посему суждено мне предстать земле неким явлением бога. Но разглашать тайну сию до времени Филиппу возбранялось, и нарушение запрета в тяжкую вину ему вменилося.

«Родители мои в Самофракии встретились, и оба в мистерии Дионисовы посвящены там были. Потому они и обручилися. Филиппу с богом тягаться, на бога обижаться и мать мою корить не пристало. Когда он копье свое на меня направил, видно, отец мой небесный руку его отвел и самого его наземь поверг. А через малый срок и руку Павсания на него поднял.»

— «А почто ты Клита убил? Ведь Клит жизнь тебе спас», осмелев, стал Светомир попрекать Александра.

— «Спас, в первой-же битве спас», истово ответил Александр. «Клита, сына мамки моей, любил я крепко. Но ведь я — 'Дионис Новый', живая икона бога. А Клит в поклонении мне отказывал. Не меня, а бога во мне обижал он. Убивал я, любя. Друга в жертву богу приносил. Ему-же так лучше. И уж как я тогда печалился, плакал, три дня пищи не принимал, прикончить жизнь свою порешил. А кабы мне еще такой случай предстал, опять убил бы я виновного как Клита убил».

— «А в Индию зачем ходил ты?» продолжал выведовать Светомир.

«Дионис ходил, и я за ним. Он звал. И никакого иного умысла не было у меня. Индия — это для благоговения. Да и Греция обновиться и вновь ожить не иначе могла как победою на востоке солнца».

В укор сказал Светомир: «Выходит будто ты от одного благочестия все убийства совершил. А почто это ты, уж не ради ли вящей славы Эллады, возрождения ее ради — города ее жег? И не жаль тебе Фив, (443) не стыдно было разрушать город священный, чьи стены звуками песни сами собою слагались?»

Широко раскрытые глаза Александра глядели на царевича с полным непониманием: «Жаль, стыдно? Смешной ты Светомир! Да ведь города те эллинские вероломно восстали, людей моих, доверчиво их же охранявших, перебили. Как-же я мог их жалеть? А вот Афины щадил. Дары с востока посылал им в знак их духовной победы. Мои победы были победами их, были торжеством Эллады. А они думали, что то для них унижение и гибель. Слепые. Ненаучились видеть!»