Семен Подъячев - Забытые

— Эх ты, чего захотел! — смеялся Чортик: — Жирно, брат, крошишь — дьячка подавишь… Сравняют они тебя, держи карман… Нет, брат Елисей, они за свое держатся и зубами, и ногами… Не верь им, чертям, ни в чем… Ты мне верь, я не обману… я свой… А они, брат, на тебя глядят, как барыня на овечку… «Ах, глядите, какая овечка»… А попробуй-ка перед ними высморкаться двумя пальцами, да брось об пол, что они скажут? «Мужик, свинья, невежа»… А ведь не поймут того, что я, можно сказать, со дня своего рождения об употреблении носового платка и понятия не имел. Помню я раз, — давно уж это было, — жили мы тогда с отцом в сторожке Лес он караулил у одного дьявола богатого… Сторожка около дороги стояла. Вот как-то раз ночью стучат в окно… Сам становой, да еще и с дочкой, перезябли, заехали погреться… Ну, понятное дело, отец колесом перед ним: «Пожалуйста! Яичек не угодно ли…» То, се… Лег это он, становой-то, на лавке, растянулся… «Хорошо!» — говорит… А дочка его, барышня эдакая, вроде спички, соплей перешибить, прищурила глазки и говорит отцу: «Папа, как это они умеют так топить тепло?» Вопрос сам по себе пустой, а вот поди ты: остался он у меня в памяти на всю жизнь… Мальчишка я тогда был, а понял из этого слова «они», что мы с отцом для них люди особые, на них самих непохожие… Эх, Елисей, не надейся на князи и сыны человеческие… Чем больше тьмы у нас, тем для них жить лучше!

— Так как же быть-то? — с тоской спрашивал Иван Захарыч.

— Не знаю.

— Отстранить надо!

— Как ты их отстранишь?

— Силком-с! — выкрикивал Иван Захарыч, и глаза его загорались.

— Ну вы, философы! — вступался в разговор Сысой Петров, — потише… Смотрите, как бы вас самих не отстранили… Ну вас! Наживешь еще беды с вами… Пейте вот, — это ваше дело.

Под влиянием разговоров с Чортиком, слыша постоянно «они не допустят», Иван Захарыч совсем переменился и весь переполнился ненавистью к этим «они», которые «не допустят»…

С ним стало невозможно и, в некотором роде, даже опасно говорить. Он орал в пьяном виде, бия себя в перси, никого не стесняясь, такую «крамолу», что даже сам Чортик уходил куда-нибудь, а трактирщик Коныч не один уже раз делал ему замечания и грозился выставить в один момент!

— Им что, — орал Иван Захарыч, — им, знамо дело, одно и нужно: принизить нашего брата, в грязь втоптать, придавить… Лежи, мол, такой-сякой… жри свиной корм… работай, ворочай, работа дураков любит… У-у-у, чорт вас задави!

А после того, как «разогнали» и вторую Думу и собрали «господскую» третью, Иван Захарыч окончательно, по его мнению, уразумел, в чем дело, окончательно потерял всякую веру в Думы и ругал их на чем свет стоит.

Выскочив под вой и ругань Химы во двор, Иван Захарыч постоял несколько времени, прислушиваясь к неумолкающему крику, несшемуся из хаты, и с тоской и кружением в голове начал набирать вторую охапку дров «для подкидки».

Его тошнило, и он чувствовал, как все у него и внутри, и снаружи дрожит и трясется… Он силился восстановить в памяти, что было вчера, но не мог припомнить, так как был сильно пьян и все «заспал»… Какая-то смутная тоска вместе со злостью на самого себя ныла в его душе. Что именно он орал спьяну, — он не знал, но чувствовал, что, наверно, орал нечто такое, чего орать вовсе бы не следовало.

— Э-эх, — вздыхал он, набрав охапку дров и неся ее к двери, — натворил я, небось, чудес. И чорт меня догадал язык распускать! О, господи, владыко живота моего… тоска-то, а?..

Он вошел в избу и, стараясь не шуметь, положил потихоньку новую охапку на пол. На шестке у Химы стояла лампочка, освещавшая шесток, чело, печурку сбоку и бросавшая свет внутрь самой печки, куда Хима, страшная, неумытая, простоволосая, влезая чуть не на половину, укладывала в клетку дрова…

— Чего ж ты стал-то, — набросилась она на Ивана Захарыча, — как пень горелый… Делал бы что-нибудь…

— Да что делать-то?.. Делать-то нечего…

— На вот, коли лучину… лешман… мучитель!..

Иван Захарыч накалывает лучину и, сделав это, опять не знает, куда себя пристроить.

В оконцах, между тем, начинает белеть…

— Свет, — говорит он, — разбудряет…

Хима молчит и, уложив дрова, подсовывает под них лучину и затопляет… Иван Захарыч стоит и тупо, мутными глазами глядит, как огонь охватывает сперва лучину, как она коробится, трещит, как начинают потом «заниматься» дрова, как стелется по печке и выходит сквозь чело в трубу темносерый густой дым…

— Тоска!..

Начинают просыпаться дети… Одна девочка плачет… Хима подходит к кровати, ощупывает плачущую, перепуганную девочку, перезябшую, трясущуюся худеньким тельцем и вдруг кричит во всю глотку:

— Ты, стерва, опять, а? Ты, сволочь проклятая, опять!.. Где я на вас белья-то напасусь, а?.. Двадцать у меня рук, что ли, стирать на вас, сволочей… разорваться мне… Ах ты, стерва!.. Вот тебе, вот тебе! У-у-у! дьяволы проклятые!.. Му-у-чи-тели!..

Девочка плачет сильнее и еще больше трясется… Хима сдергивает с нее мокрую рубаху, похожую на грязную тряпку, и несколько раз бьет девочку, крича при этом так, что звенят стекла:

— Молчи!.. Молчи, я тебе говорю, стерва, запорю, молчи!.. А-а-а, ты не слушаться!.. Ты не слушаться!.. Вот тебе! вот тебе! вот!

— Да будет тебе, — говорит Иван Захарыч. — Ну, что ты ее… нешто она нарочно… она сама не рада…

И, отстранив Химу, он берет трясущуюся девочку на руки, укутывает одеялом, садится на табуретку и начинает ласкать, приговаривая:

— Не плачь, доченька, не плачь, матушка… Эна, гляди, какая борода-то у меня… эна, гляди! Не плачь, матушка, не плачь, доченька… Я тебе ужо конфетку принесу… вот эдакую… ей-богу… не плачь, нишкни!..

Между тем, дрова в печке разгораются все шибче… Нагорают уголья… Хима разводит ими самовар и ставит в печку чугун с картошкой…

— Мука вся на исходе, — кричит она, — ещё на одни хлебы — и вся… Пьянствуй больше! Скоро доведешь до сумы с Думой со своей… Хошь бы тебя, чорта, поучил кто хорошенько, ей-богу… бока бы помяли… Может, перестал бы тявкать-то… Нажрется винища, вылупит бельмы-то свои поганые, совиные и орет, не знамо что… Это нехорошо, да это не так… Глупей его, ишь, начальство-то… Ах ты, зверь живодамский… молчал бы уж, как таракан в щели… Погоди, дождешься, погоди… Будь я сукина дочь, коли тебе бока не намнут… И хорошее бы дело, ей-богу, рада бы я радешенька была…

Иван Захарыч молчит, лаская припавшую к его груди девочку, слушая, как бьется у ней сердчишко — тук, тук! тук, тук! точно кто-то стучит у ней там в груди маленьким молоточком… Она всхлипывает все реже и реже, реже вздрагивает худеньким тельцем…

Ему вдруг делается нестерпимо жалко эту девочку, других детей, себя самого, всех… Он чувствует, как к горлу лезут слезы и душат…