Семен Подъячев - Как Иван провел время

Он спустил ноги с постели и хотел подняться, но не смог. Жена, зная по опыту, что он хотел встать и «шпокнуть» ее, и видя также, что он не может этого сделать, все-таки отодвинулась от достели подальше и сказала, глядя на него с нескрываемым презрением и ненавистью:

— Падаль!.. Протухли все насквозь! Весь дом заразили!

— Подойдите сюды, — тараща глаза и стуча кулаком по краю кровати, закричал Семен Филатыч. — Я вам приказываю: подойдите! Исполняйте свои супружеские обязанности!

— Тьфу! На кой вы мне нужны?.. Тьфу! — она плюнула по направлению к кровати. — Постыдились бы человека-то, бессовестные!

Семен Филатыч наполнил «лафитничек» и сказал, обращаясь к Ивану:

— Лопай, жулье московское!.. Японец!..

— Покорнейше благодарю… Неохота что-то… давно не употреблял-с…

— Лопай, — повторил Семен Филатыч, — я велю… без разговоров!..

— Выкушай, Иван Григорьевич, — сказала жена, — ничего… кабы совсем не пил, а то, вить, употребляешь.

— Карактер у меня, Матрена Васильевна, подлый… Как выпил одну — пошла рвать-с; до тех пор, покедова до конца не дойду, — не брошу. А главная причина того боюсь: что выпимши сделаю, — опосля, поутру, не помню. Словно вот не я это делал, а кто-нибудь за меня другой… Чужой весь делаюсь, ей-богу-с! Скверная натура… нехорош я пьяный…

— А кто хорош-то?.. Все одинаковы… Вон он, — кивнула она на мужа, — на что он похож?

— Лопай! — опять закричал Семен Филатыч.

Иван взял в левую руку «лафитничек», правой перекрестился и, сказав: «С праздником, будьте здоровы!» — швырнул из него себе в глотку.

«Эх, напрасно!.. Не надо бы, — шепнул ему кто-то спрятавшийся где-то далеко, на самом дне его души, — не надо бы!..»

— Закуси, — сказал Семен Филатыч, — возьми огурчик… Я все огурцом… святое дело.

— Покорнейше благодарим… Много довольны-с!

— Ешь — не жалко! Ты зачем приполз-то больше?..

— Да так зашел… Ни за чем… Думаю: зайду с праздником поздравить… время провесть… вытти ведь некуда нашему брату, истинный господь…

Семен Филатыч, пока он говорил, уставился на него своими страшными «бельмами», и, когда он кончил, закричал:

— Жулик ты… пошел к чорту! Ты к кому пришел-то, а? Ты думаешь, не понимаем, а? Не-е-ет-с, мы отлично понимаем… К жене ты к моей пришел… живешь ты, сукин сын, с ней… она таких лошаков обожает… я стар для нее стал… По-о-нимаем-с!

— Сволочи вы, сволочи проклятые! — со слезами в голосе заговорила обиженная жена. — Мошенники вы, как были, так ими и остались!.. Когда только вы подохнете-то, захлебнетесь-то когда? При чужом человеке такие слова! Другой подумает: взаправду, мол, такая… Да что я вам, с бульвару, что ли, досталась, а?

— Что с них взять? — сказал Иван. — Не в своем разуме… сами себе не рады.

— Да, не в своем! Толкуй, не в своем! Небось, вон головой об стену не стукается… Не понимает он!.. Все он, разбойник, мучитель, понимает!.. Что, неправду говорю-то, а? — обратилась она к мужу. — Чего глазищи-то свои совиные вылупили?.. Посмотрите на себя в зеркало, на чорта стали похожи на болотного… ополоумели…

— Изыди! — не слушая ее, обращаясь к Ивану, крикнул опять Семен Филатыч. — Сгинь! Изыди!..

— Что вы человека-то гоните?.. Постыдились бы!..

— За-а-а-молчать!..

— Тьфу, плешивые черти!.. Пойдем, Иван Григорьевич, в залу. Ну их к шуту!.. Подохли бы здеся… Захлебнулись бы, дай, господи!

— За-а-а-молчать, подкладни…

— Тьфу! — плюнула жена и, повернувшись, вышла из спальни.

— Иди сюды, Иван Григорьевич! — крикнула она из другой комнаты.

Семен Филатыч опять, как и давеча, намеревался было встать на ноги и, повидимому, пойти вслед за женой, да опять так же, как и давеча, не смог этого сделать и, обозлившись, сделавшись сразу еще страшнее, принялся сквернословить на чем свет стоит. Наругавшись досыта, он повалился ничком на постель и громко, на весь дом, начал выкликивать, как какая-нибудь кликуша в церкви, когда ее подтаскивают «к святым дарам…»

Видя это, Иван на цыпочках, потихоньку, боясь, чтобы он не увидал его, выскочил из спальни в «залу», где у окна на стуле сидела хозяйка и, задумчиво глядя на улицу, грызла подсолнухи, выплевывая скорлупу на пол.

— Рыдают-с, — шопотком сказал Иван, — жалости слушать…

— Чорт с ним! — равнодушно ответила она. — Сейчас заснет… захрапит… развязывай супонь… продерет бельмы-то, опять за это же самое… Надоел пуще собаки бешеной… Не подыхает, да и все тут!.. Хорошие вон люди, посмотришь, мрут, а этакие вот дьявола живут и пропасти-то на них нету, и смерть-то их не берет!.. Да ты присядь, чего стоишь-то?.. Сейчас самовар подогрею.

— Покорничи благодарим!.. Мы уж пили, сюда итти, — соврал зачем-то Иван, присаживаясь осторожно на стул. — Натопчу я вам здесь, — добавил он, взгляднув на свои валенки.

— Наплевать!.. Забота!.. Ишь у меня как… прибраться-то и то недосуг… сам не дает… Да и то сказать: для кого прибираться-то? Кто нас видит-то? Кто к нам ходит-то? Живем, прости, господи, как черти какие… и есть все и всего много, а все не в удовольствие. Водочки выкушаешь?.. Я бы с тобой за компанию рюмашку кувыркнула, а?..

— Покорничи благодарим… выпил уж я… достаточно…

— Ну, чего ты выпил, — ребенок больше выпьет… Сейчас я… посиди один пока… сейчас я… Я рада до смерти, зашел ты… оглохла тут одна-то… Только и слышу матюги одни… Вот, слышишь, захрапел… ишь завозил носом-то… тьфу! А проснется — опять: «давай! наливай!..» Уж я так четвертную и держу постоянно… жри хучь в три горла!.. Думаю: авось, бог даст, может, облопается, издохнет собака.

Она вышла. Иван зевнул в руку и сидя взглянул на себя в зеркало, висевшее напротив.

Взглянул и сейчас же отвернулся. Ему сделалось как-то неловко и показалось, что из зеркала выглянуло на него не его лицо, а чье-то другое, — укоризненное и сердитое, которое видит и знает все, что он думает и делает.

Опять, как и давеча, когда пил с Семеном Филатычем, у него далеко, на дне души, тихо, но настойчиво шептал неприятный для него и мучительный голос: «Брось, не пей, худо будет! Знаешь, небось, свой характер-то!.. Иди домой, пока время». И вместе с этим далеким и мучительным голосом он слышал другой, приятный и веселый, который бодро и как-то радостно твердил: «Наплевать, эка штука, выпью, все пьют! А люди-то слаще тебя, что ли? Не пей, пожалуй, сдуру-то, — никого не удивишь… Нам одна отрада водочки выпить… Не на свои опять же пью, не убыток, добрые люди угощают, стало быть, стою…»

Пока он рассуждал так сам с собою, стараясь заглушить тот далекий, настойчивый и мучительный голос, шептавший ему не пить, вошла хозяйка, держа в левой руке графин с длинным горлышком, наполненный водкой, настоенной на сушеной малине и имевшей благодаря этому приятный нежно-розовый цвет.