Семен Подъячев - Мытарства

Онъ подумалъ, помолчалъ, потеръ рукой лобъ, какъ бы припоминая, и началъ:

Онъ поднялъ обѣ руки, точно «владыко», благословляющій народъ, и, подержавъ ихъ такъ нѣсколько времени, вдругъ опустилъ, точно бросилъ что, и заоралъ:

Оралъ онъ, махая руками и дико вращая глазищами… Странно и жалко было глядѣть на него.

— Вѣдь вы кто? — началъ онъ, помолчавъ:- вы всѣ, собственно говоря, свиньи, скоты… вамъ бы только нажраться. А я… я — жрецъ!… Вы счастливые скоты, потому что вы глупы, а у меня огонь божественный горитъ въ груди!… Я — артистъ. Я видалъ лучшую долю, я…

— «Природа, мать, — закричалъ онъ опять дикимъ голосомъ, — когда-бъ такихъ людей, — онъ ударилъ себя въ грудь, — ты иногда ни посылала міру, заглохла-бъ нива жизни»! Пошли вы прочь отъ меня! — закричалъ онъ рыдающимъ голосомъ, — безчувственныя дубины!. Умираю вѣдь я, дьяволы! Прочь!..

— Чудакъ! — сказалъ кто-то.

— Лается тоже, сволочь! — сказалъ другой.

— Арестанты вы, несчастные!… Сволочи! — оралъ, между тѣмъ, на всю камеру какимъ-то дикимъ, тоскливымъ голосомъ полоумный чтецъ стиховъ…

На другой день, часу въ одиннадцатомъ, послѣ обѣда (обѣдали мы рано), пришелъ въ нашу камеру какой-то чернобородый, при фартукѣ, въ полушубкѣ, обсыпанномъ мучной пылью, человѣкъ и сказалъ:

— Ну, кто на мельницу?.. Кто не пойдетъ ли?

Пять человѣкъ арестантовъ подошло къ нему.

— Мы пойдемъ! — сказали они.

— Ну, а еще кто? — спросилъ онъ и взглянулъ на меня. — Ты, длинный, не хошь ли, а?..

— А что дѣлать? — спросилъ я.

— Увидишь!… муку молоть… покуришь за это, цыки попьешь…

— Можно! — сказалъ я, заинтересовавшись его предложеніемъ и радуясь, что хоть на время выберусь изъ этой клѣтки куда-то въ другое мѣсто и проведу безконечно долго тянувшееся время не праздно, а за работой.

— Сколько васъ? Шестеро… Ну, идемте.

Надзиратель отперъ дверь, и мы пошли за человѣкомъ въ полушубкѣ по лѣстницѣ внизъ. Внизу, около запертой двери, стоялъ солдатъ и караулилъ человѣкъ двадцать арестантовъ, поджидавшихъ, какъ оказалось, того человѣка, который привелъ насъ.

— Всѣ, что ли? — спросилъ солдатъ отъ двери.

— Всѣ! — отвѣтилъ человѣкъ въ полушубкѣ.

— Что-жъ мало?..

Человѣкъ въ полушубкѣ засмѣялся и сказалъ:

— Небось, не кашу жрать!… Ну, становись по порядку! — крикнулъ онъ намъ, — одинъ за другимъ!..

Мы построились. Онъ прошелъ вдоль всей линіи, пересчиталъ насъ, дотрагиваясь до каждаго рукой, и послѣ этого велѣлъ отворять дверь.

Солдатъ загромыхалъ засовомъ, отперъ дверь и, ставъ на порогѣ, крикнулъ:

— Маршъ по одному!..

Мы по одиночкѣ начали выходить на дворъ.

Стоявшій у двери солдатъ хлопалъ каждаго изъ насъ по спинѣ и громко считалъ: разъ, два, три…

Когда всѣ мы вышли на дворъ, человѣкъ въ полушубкѣ снова наскоро пересчиталъ насъ и велѣлъ идти за собой. Пожимаясь отъ холода, плохо одѣтые, безъ шапокъ, мы тронулись за нимъ. Идти пришлось не далеко… Онъ подвелъ насъ къ какому-то зданію, похожему съ виду на сарай, въ который ставятъ въ богатыхъ барскихъ имѣніяхъ экипажи, и, введя туда, сейчасъ же наглухо заперъ дверь…

Въ сараѣ было полутемно, сыро и пахло мукой. Прямо противъ двери, на противоположной сторонѣ, стояла печка. Въ печкѣ горѣли, потрескивая, дрова… Направо отъ двери стоялъ столъ, а на немъ жестяной чайникъ и нѣсколько штукъ бѣлыхъ кружекъ… Налѣво была дверь, ведущая въ другое помѣщеніе, гдѣ былъ устроенъ «приводъ» или «воротъ», посредствомъ котораго вертѣлся жерновъ. Мѣсто же, гдѣ засыпались зерна и сбѣгала по желобку мука, было устроено въ первомъ отдѣленіи около двери.

Приведшій насъ человѣкъ выбралъ изъ насъ одного круглолицаго, румянаго парня, назначилъ его «засыпкой», а намъ сказалъ:

— Становись, братцы, за дѣло. Посмѣнно… Двѣнадцать человѣкъ на смѣну, по трое къ вагѣ… Часъ провертите — отдыхъ… курить… Другая смѣна встанетъ… Ну, маршъ.!.

Мы, двѣнадцать человѣкъ, по его приказанію вошли вь помѣщеніе, гдѣ находился «приводъ», и запряглись въ лямки по трое, какъ онъ выразился, къ каждой «вагѣ».

— Ну, съ Богомъ!… Ходи веселѣй!..

Мы налегли на лямки и тронулись.

Затрещали шестеренки, заскрипѣли «ваги», затрясся полъ.

— Эй!… гопъ! но, но!… налягъ!… но, родные! — закричалъ на насъ, точно на лошадей, человѣкъ въ полушубкѣ,- пошелъ!.. не бось!..

Сдѣлавъ три или четыре круга, я почувствовалъ, какъ у меня въ груди спирается дыханіе и трясутся ноги, — до того трудно и тяжело было вертѣть этотъ проклятый жерновъ!..

Меня, какъ человѣка высокаго роста, запрягли въ корень, а на пристяжку «поддужныя» съ обѣихъ сторонъ попались какіе-то истомленные, лѣтъ по 18-ти, парнишки. Обѣ эти пристяжки, согнувшись, тяжело дыша и глядя въ землю, перли впередъ, а ихъ перло назадъ… Досадно и жалко было глядѣть на нихъ.

Впереди насъ, кряхтя и охая, тоже шла тройка. Въ корню, — здоровый и широкоплечій, бородатый мужикъ, а на пристяжкѣ слѣва — рыжеволосый, съ распухшей щекой и подбитымъ глазомъ парень, а съ правой стороны — высокій татаринъ, одѣтый въ собственный костюмъ… Татаринъ этотъ, какъ оказалось, былъ человѣкъ веселаго нрава. Звали его Абдулка. Вертя жерновъ, онъ кричалъ что-то на своемъ непонятномъ для насъ языкѣ, прыгалъ, скакалъ, держалъ голову на бокъ, какъ заправская пристяжная, ржалъ, подражая лошади, и вообще «чудилъ», потѣшая и развлекая насъ.

Но мнѣ, да и вообще всѣмъ намъ, было не до смѣха. У всѣхъ, кажется, была одна и та же мысль: поскорѣй бы прошелъ часъ и дали бы отдохнуть.

— Ходы! Эй, ходы, ходы! — оралъ татаринъ. — Но-о-о, робатушка!… О-го-го!..

Вертясь кругомъ, мы подняли съ полу пыль, которая лѣзла въ ротъ и носъ… Скоро стало темнѣть. Мельникъ зажегъ лампочку и повѣсилъ ее на стѣнѣ. При этомъ слабомъ, трепетномъ освѣщеніи, картина получилась какая-то фантастическая. Художникъ, который бы перенесъ на полотно эти сѣрыя стѣны, полусвѣтъ, пыль, насъ, согнувшихся, налегающихъ на лямки, наши разнообразныя, злыя, жалкія, потныя лица, — могъ бы смѣло разсчитывать на успѣхъ…

Прошелъ часъ… Усталые и злые, мы, толкаясь въ дверяхъ, бросились въ первое отдѣленіе отдыхать. На наше мѣсто впряглись въ лямки другіе двѣнадцать человѣкъ… Усѣвшись около топившейся печки, мы потребовали у мельника платы за трудъ — курить… Онъ свернулъ двѣ собачьихъ ножки и, подавая намъ, сказалъ:

— Курите, братцы, на шестерыхъ по крючку!

Мы раздѣлились на два кружка и встали по шести человѣкъ въ каждомъ. Молодой, худощавый парнишка, досталъ изъ печки уголь, зажегъ папироску и, жадно затянувшись, стараясь глотать дымъ такъ, чтобы ни одна капля его не пропадала даромъ, передалъ сосѣду. Сосѣдъ глотнулъ и передалъ слѣдующему. Когда, такимъ порядкомъ, папироска обошла всѣхъ и очутилась снова у того, который закуривалъ, отъ нея остался только небольшой окурокъ…