Лидия Авилова - He те года

— Ты не обижайся, но, знаешь, я бы зачахла здѣсь съ тоски и скуки! — сказала какъ-то Муся и, ласкаясь, положила свою головку ему на плечо. — Я такъ люблю все красивое и изящное!

Иванъ Петровичъ не обидѣлся и не разлюбилъ своего гнѣзда, но глядя на все, что до замѣчанія Муси приглядѣлось настолько, что уже не обращало на себя его вниманія, онъ удивлялся и чувствовалъ себя какъ-бы нѣсколько сконфуженнымъ. Приглядываясь теперь къ окружающему: мебели, экипажамъ, онъ какъ бы говорилъ каждому предмету съ дружескимъ укоромъ:

— Какъ же ты такъ, братъ? а? Ишь, право, неуклюжій какой! Эхъ, старина, старина! — и ему казалось, что старые слуги эти хмурились и отвѣчали ему:

— Мы стары; не тѣ года, чтобы связываться съ дѣвчонкой…

Иванъ Петровичъ пугался и отмахивался отъ мыслей, какъ отъ осеннихъ мухъ. Отъ времени до времени онъ подходилъ къ зеркалу, но, взглядывая на себя, получалъ то же впечатлѣніе, какъ при видѣ старой мебели: каждый разъ онъ удивлялся.

— Какъ же ты такъ, братъ? а? — говорилъ онъ себѣ. — Развѣ ей такой бы нуженъ женихъ? Дѣдомъ бы тебѣ быть! — онъ испуганно глядѣлъ на свое добродушное, открытое лицо съ прекрасными сѣрыми глазами. — А вѣдь любитъ же она меня! любитъ! — убѣдительно успокаивалъ онъ себя и самъ себѣ не признавался въ томъ, что сквозь напускную увѣренность сквозила все та же мучительная тревога.

Только при Мусѣ и съ Мусей онъ былъ спокойнѣе. Она много говорила ему про ихъ будущую жизнь, про свою любовь, про цвѣтъ обой и обивокъ ихъ городской квартиры, про ихъ выѣзды и пріемы у себя. Она щебетала, какъ птичка, и отъ одного звука ея нѣжнаго голоса Иванъ Петровичъ чувствовалъ себя счастливымъ.

Свадьбу устроили самую скромную, безъ всякой торжественности. Въ тотъ же вечеръ молодые должны были уѣхать въ Петербургъ. Прощаясь, Иванъ Петровичъ обнялъ мать.

— Ну, что жъ, — сказала она дрожащимъ голосомъ, — не забывай совсѣмъ… пиши. Умру — некому будетъ глазъ закрыть.

И она зарыдала.

— Маменька! — чуть не крикнулъ Иванъ Петровичъ. — Богъ съ вами, другъ мой! Благословите меня… лучшій другъ мой!

— И развѣ ты не былъ счастливъ? — рыдая, спросила мать.

— Я полюбилъ ее, — отвѣтилъ онъ тихо. — на радость ли, на горе ли, не знаю! За себя не боюсь… Благословите меня! простите меня! — Она опять обняла его.

А хорошенькое личико Муси было беззаботно-весело и сама Муся съ нетерпѣніемъ ждала отъѣзда.

Въ Петербургѣ было мрачно, сыро и грязно.

Муся, веселая, какъ птичка, убирала свое новое гнѣздышко. Когда Иванъ Петровичъ возвращался со службы и, послѣ обѣда, усаживался вмѣстѣ съ женой на широкій диванъ передъ каминомъ кабинета, Муся клала на его плечо свою пепельную головку, разсказывала ему о своихъ хлопотахъ, заказахъ, покупкахъ; она шаловливо заглядывала ему въ глаза и ласкалась, какъ кошечка. Иванъ Петровичъ былъ счастливъ. Казалось, онъ не замѣчалъ ни хмураго неба, ни хмурыхъ людей, не замѣчалъ всего чужого и непріятнаго, всего, съ чѣмъ теперь приходилось сталкиваться и мириться на каждомъ шагу. Онъ замѣчалъ только одно: каждая минута вдали отъ Муси казалась ему мучительно длинной.

Вскорѣ жизнь «молодыхъ», помимо счастливой, стала еще веселой: въ гнѣздышкѣ стали устраиваться вечеринки и какъ-то сами собой наладились журъ-фиксы. Знакомства разростались съ невѣроятной быстротой. Муся жаловалась на то, что обязанности свѣтской женщины отнимаютъ слишкомъ много времени отъ ея молодого счастья, но стала еще веселѣе и оживленнѣе. Случалось теперь, что Иванъ Петровичъ сидѣлъ на своемъ диванѣ передъ каминомъ одинъ. Онъ глядѣлъ на яркое пламя дровъ, потомъ закрывалъ глаза и тогда ему почему-то представлялся его просторный, свѣтлый деревенскій домъ. Ему представлялся широкій дворъ, спускъ въ балку, крутой подъемъ и широкая, безпредѣльная, однообразная родная степь.

— Отчего въ нашей квартирѣ всегда пахнетъ пылью, когда не пахнетъ кухней? — задавалъ онъ себѣ неожиданный вопросъ.

— Это отъ этихъ разныхъ тряпокъ на стѣнахъ, — рѣшалъ онъ. — Тряпки, вѣера, чашки, перья, искусственныя травы…

Онъ снисходительно улыбался, когда Муся хвасталась своимъ умѣньемъ придать комнатамъ уютный видъ, но, когда онъ бывалъ одинъ, всѣ эти тряпки, вѣера и чашки нагоняли на него тоску. Ему постоянно казалось, что онъ дышетъ пылью; хотѣлось развернуться, сорвать все это со стѣнъ, выбросить въ окно и уже кстати, за одно, раздвинуть какъ-нибудь эти стѣны, которыя душили его. Но за всякой стѣной была еще стѣна и еще… И онъ думалъ о томъ, что тамъ, далеко, въ степи, свѣтъ, воздухъ, просторъ, тишина.

Муся часто уѣзжала по вечерамъ. Она звала съ собой Ивана Петровича, но онъ отказывался съ виноватымъ и умоляющимъ лицомъ. Муся сердилась, надувала губки и уѣзжала одна. Иванъ Петровичъ оставался дома. Онъ ходилъ по слабо освѣщеннымъ комнатамъ, думалъ о Мусѣ и, задѣвая мимоходомъ поставленный гдѣ-нибудь столикъ съ бездѣлушками, ронялъ что-то на полъ, что-то разбивалъ и, стараясь въ полутьмѣ разглядѣть разбитую вещь, удивлялся, кто и зачѣмъ выдумалъ ее, сдѣлалъ, купилъ, зачѣмъ поставили ее здѣсь въ его квартирѣ, и отчего онъ, не какъ другіе люди, не можетъ ходить по комнатамъ, не зацѣпляя и не разбивая по пути наставленныхъ ненужныхъ вещей.

Иногда онъ принимался читать и читалъ долго, жадно. Но вдругъ одна картина, одно слово будили въ немъ представленіе о чемъ-то близкомъ, родномъ, миломъ, грустномъ… Онъ машинально откладывалъ книгу, вставалъ и, словно баюкаясь, убѣгая отъ дѣйствительности, опять принимался ходить безъ мысли, съ однимъ этимъ представленіемъ чего-то, съ иллюзіей простора и свѣта передъ собой. Съ середины зимы онъ началъ ожидать лѣта. Онъ разсчиталъ, что можетъ уѣхать мѣсяца на два, на три. Чѣмъ дальше шла зима, тѣмъ бодрѣе и словно свѣжѣй и здоровѣй становился Иванъ Петровичъ. Наконецъ, надъ Петербургомъ засвѣтило весеннее солнце и въ кабинетъ Ивана Петровича повадился косой, но свѣтлый лучъ.

— Въ отпускѣ я увѣренъ, — сказалъ какъ-то Мусѣ Иванъ Петровичъ и мечтательно улыбнулся.

— Ахъ, какъя рада! — обрадовалась она. — Куда же мы ѣдемъ, Вова?

Иванъ Петровичъ удивился.

— Куда? Какъ, куда? Къ себѣ, конечно, домой. О чемъ ты спрашиваешь, Муся?

Она покраснѣла и потупилась.

— О, Вова! А мама такъ проситъ, чтобы мы вмѣстѣ съ ней взяли дачу въ Павловскѣ. — Она бросила на него исподтишка испытующій взглядъ. Онъ поблѣднѣлъ.

— Это проситъ мама, — сдавленнымъ голосомъ сказалъ онъ. — А ты… ты какъ хочешь?

Муся сдѣлала грустные глаза.

— Развѣ ты не замѣтилъ? Мама стала нервна и болѣзненна. Лѣтомъ ей необходимо отдохнуть и поправиться.

— Милый! — продолжала она своимъ нѣжнымъ голосомъ, — надо ей дать этотъ отдыхъ! Я немогу оставить ее!

— Но… пусть она ѣдетъ съ нами. Я буду просить ее.