Лидия Авилова - Образ человеческий

Горничная отвертывалась и вытирала глаза.

— А Костеньку нашего как он жалеет, — продолжала она. — Намедни, пьян-пьян, а пробрался в кусты к нему под окошко, да потихоньку от француженки первых ягодок земляники ему передал. Еще никто ее не видел, а Артамон Костеньке нашел. И птичек он для него ловит, и палочки вырезает, и корзиночки плетет. Не допускают его к нему, а он в кустах засядет, ждет. Если Костенька ему что прикажет, то он рад, рад!

— Ах, наказание мое! — вздыхала Александра Ивановна. — Пусть Акуля приглядывает за ним, когда он готовит. Да не докладывайте вы за столом, чего нет; а нет, так и раздобыть можно, к Авсеевым, что ли, дослать.

Насколько барыня избегала встречаться с Артамоном, настолько сам Артамон искал случая попасться на глаза барыне. Кажется, его постоянно томило опасение, что она сердится на него, что отношение ее к нему изменилось, и он стремился или рассеять этот страх, или удостовериться в его основательности.

— Сердится на меня барыня? — спрашивал он.

— Мало того, что сердится, расчет тебе готов. Собирайся! — отвечали ему.

Он никогда не мог привыкнуть к этой шутке.

Руки его опускались, колени слабели, и выпученные глаза принимали такое выражение ужаса, будто ему только что объявили смертный приговор.

Через несколько минут он уже мчался разыскивать Александру Ивановну и пугал ее своим неожиданным, стремительным появлением.

— Реестрик пожалуйте! — говорил он, протягивая листок бумаги и жадно и жалко заглядывая ей в глаза.

— Какой реестрик?

— Всей посуды реестрик: сковород, кастрюль. Зачем мне?

— Для порядку-с.

Она брала, просматривала для виду и качала головой.

— Эх, Артамон! — говорила она. — Несносный ты, глупый, пропащий человек! А я верила, что ты не будешь больше пить; я тебя простила. А ты что делаешь? Что? Неблагодарный ты, бессовестный, бессердечный. Стыда у тебя никакого нет и ничего нет. Надоел ты мне и противен ты мне до крайности…

Артамон слушал и можно было подумать, что впечатление, которое производили на него эти слова, было более всего похоже на впечатление от очень красивой и печальной музыки: они вызывали в нем и боль, и наслаждение, и близость слез, и боязнь, что эта мука скоро кончится, что опять все будет, как всегда.

— Служу до пота-крови, — мрачно говорил он и вдруг валился ей в ноги.

— Артамон, что ты! — испуганно вскрикивала она.

Он сейчас же поднимался и ударял себя кулаком в грудь.

— Богу снесу, — дрожащими губами произносил он. — Ему, батюшке. Ему одному.

И он исчезал так же стремительно, как появлялся.

И только изредка бывал весел. В таких случаях кругом него собиралась вся дворня, а он кривлялся, пел песни, ходил на четвереньках. Дворня хохотала, слышались просьбы представить то то, то другое.

Тогда на выручку прибегала старуха горничная и с негодованием разгоняла зрителей.

— Потеха вам? — стыдила она их. — Образ-то человеческий! Ведь образ человеческий!

И ее понимали, и действительно стыдились, и расходились молча и покорно.

Зато на те несколько дней, когда приезжал молодой барин, Артамон забирал себя крепко в руки и не пил. Готовил он в эти дни так торжественно, точно священнодействовал, и, отпуская блюдо, тихонько крестился. Для этого случая он выбирал фартук и колпак из лучших и гладил собственноручно.

— Или пойдешь барину представляться? — спрашивали его.

Он молчал. И никогда никто не мог понять, почему он так боялся барина и так благоговел перед ним: из-за того ли, что он носил его старые пиджаки и фраки, из-за того ли, что он щедро получал от него на чай, или из-за того, что тот никогда не сказал ему ни слова, не проявил к нему никакого чувства и был ему так же чужд и непонятен, как если бы жил на другой планете.

«А ведь раньше простой был, как Костенька, — удивлялся он. — И ведь сынок нашей барыни».

Свое воздержание Артамон ставил себе в большую заслугу и, когда барин уезжал, вознаграждал себя за него в полной мере, причем уже не стыдился, а пил гордо, с сознанием своего права, так что даже позволял себе роскошь пошуметь и поскандалить.

— Сам барин мне на водку пожаловал, — говорил он. — Разве он не понимает? Он все понимает! «Вижу, — говорит, — Артамоша, жизнь твоя не легка есть. Вижу, — говорит, — старание твое и вижу страдание твое. Все вижу! Гордость, — говорит, — в тебе велика, Артамоша. Пышной ты жизни человек, и сердце в тебе большое и тяжелое. Нельзя, — говорит, — тебе не пить. Посему жалую тебе пять целковых на водку».

— «Все вижу и все понимаю», — продолжал фантазировать Артамон и часто плакал от умиления.

— Вот барин! Вот образованный-то человек! Наскрозь все видит, а не то что…

Осенью Артамон уходил в город.

— И не являйся больше! — решительно говорила ему Александра Ивановна. — Ни за что больше не возьму! Слышишь! Надоел ты мне так, Артамон, что сил моих нет.

— Не приду-с! — мрачно обещал Артамон. — Думаю в городе ресторацию открыть.

Исчезал он не сразу, а постепенно: сперва уходил из усадьбы на село, из села переселялся на станцию.

— Не ушел еще? — спрашивала Александра Ивановна.

— Кажись, теперь совсем, — отвечали ей. — В колокол ударил.

Не ударив в колокол, Артамон не уезжал. Он говорил и думал про себя, что он пышной жизни человек, и иногда подтверждал это на деле. Одинокий, протяжный удар извещал население, что Артамон покидает этот край. Покидал он его чаще всего в самом жалком виде, таким же оборванцем, каким и приходил.

И в одну весну Артамон не явился. Уже давно прилетели жаворонки, и земля стала просыхать на пригорочках, и солнышко начало припекать, и верба стояла в серебряном уборе, точно в цветах.

— Не пришел Артамон? — спрашивала Александра Ивановна.

— Не видать что-то, — отвечала старуха горничная.

— Придет наказание мое! — говорила барыня и вздыхала.

Солнышко выгнало зеленую травку, и на тополях набухли почки. Вернулись грачи в старые гнезда, и скворцы скрипели в скворешнике.

— Не приходил Артамон? — крикнула с крыльца Александра Ивановна.

— Никак нет-с! — отозвался кучер.

Ночью прошла гроза с ливнем. На пруду кричали лягушки, а в саду защелкал первый соловей.

— Знаешь, — говорила барыня своей старой горничной, — я думаю, уж жив ли Артамон?

— Смерть придет, не спросится, — сказала старуха.

— Знаешь, я думаю, — продолжала барыня, — либо его в живых нет, либо… уж и не знаю.

— Жив был бы, пришел бы, — спокойно сказала горничная. — Вернее всего помер. Может быть, простудился, а может быть, и убили.

— А я вот все думаю, отчего я ему никогда не сказала ни одного доброго слова? Бранила я его много, а доброго слова никогда не сказала.

— Он сам себя губил, — рассудительно сказала горничная. — Пил очень. Вам это было не особенно приятно. Да.