Дмитрий Мамин-Сибиряк - Именинник

Летом в злобинском саду по целым дням гуляла наряженпая в позументы кормилица, носившая ребенка в шелковом одеяле. Сажин часто наблюдал ее из своего окна в бинокль, и сердце занывало у него от старой боли. В душе поднималось неприятное чувство вот к этому ребенку, который мозолил ему глаза своим невинным присутствием. В сад часто выходила Марфа Петровна и по целым часам возилась с внучком, — ребенка звали Борисом. Сама Анна Ивановна почти не показывалась — она все прихварывала. На другой год кормилицу сменила нянька, которая водила за руку что-то такое маленькое и беспомощное, барахтавшееся в песке, как таракан. Когда выходил сам Куткевич, Сажин торопливо отходил от окна — он не мог даже издали видеть этого человека, хотя лично не мог сказать про него ничего дурного. Когда ребенку было уже два года, явился Пружинкин и объявил, что маленькому Боре «захватило горлышко», а через три дня его не стало. Сажин видел из своего окна огни погребальных свеч, и ему делалось грустно не за ребенка, а за мать. Было что-то несправедливо-глупое в этой маленькой, ежедневно повторяющейся на глазах у всех истории: родился зачем-то маленький человек, пожил два года и также неизвестно зачем умер…

— Как лебедь, убивается Анна Ивановна, — докладывал Пружинкин, покачивая головой. — Точно даже застыла вся, потому — только всего и, свету в окне было!.. Не любит она своего благоверного муженька.

— Почему вы так думаете?

— А так-с… Со стороны-то оно всегда заметнее. Может, и сама Анна Ивановна этого не знает, а оно уж видно: нет, и все тут!

Это открытие Сажин предчувствовал, зная Куткевича как самого обыкновенного карьериста, зная и то, как состоялся брак. Анна Ивановна кинулась к ловкому человеку под давлением своих личных неудач и домашних неприятностей, как нередко заключаются брачные пары. Эти интересы, связывавшие Сажина с злобинским домом, давали его личному существованию хоть какой-нибудь призрачный интерес, и он с невольным сожалением смотрел на своих новых друзей, у которых не было даже и этого: о. Евграф вдовствовал, Корольков и Окунев никогда не были женаты. В течение пятилетнего знакомства не было упомянуто ни одного женского имени этими анахоретами, а Окунев морщился, когда Василиса Ивановна поднималась наверх.

— Уж и компания… — ворчала старушка у себя в гостиной, когда ее навещал Пружинкин. — Какие-то оглашенные!..

— Совсем особенные люди-с, Василиса Ивановна, — объяснял Пружинкин. — А от женщин может происходить большой вред… т.-е. не от всех женщин, Василиса Ивановна, а только оно бывает.

— Что же, по-твоему, монахами жить?.. Этак и род человеческий переведется начисто, некому будет и богу молиться… Наш-то Павел Васильевич на кого похож, а все отчего?.. Как бы послушался меня тогда, женился на Аннушке Злобиной — не то было бы. Жена-то не дала бы киснуть…

— Это вы верно-с, а только у всякого свой термин, Василиса Ивановна. Вот я, слава богу, и век свековал, а ничего, не плачусь. Это уж кому какое терпение…

— А кому от твоего терпения польза?..

— Тут опять свое рассуждение, Василиса Ивановна. Ежели я, например, негодящий человек, так и жена ничего не поделает, а там совсем другое… Тогда эта генеральша подвернулась, на ее душе грех, а то настоящий преферанс выходил у Павла-то Васильича к Анне Ивановне.

— Мудрили бы вы с Павлом Васильичем меньше, оно бы и лучше вышло.

Прасковья Львовна часто бывала в злобинском доме и каждый раз ссорилась с Куткевичем или с Марфой Петровной. Последняя особенно умела обидеть докторшу каким-нибудь ядовитым раскольничьим словечком, вроде того, что, мол, нехорошо это, Прасковья Львовна, когда курица «вспоет по-петушиному». Куткевич защищал маменьку, а Прасковья Львовна начинала их ругать буржуа и ретроградами.

— Я удивляюсь, удивляюсь и удивляюсь!.. — кричала Прасковья Львовна, потрясая кулаками. — И если бы я только могла подозревать тогда, что из Куткевича выйдет такая свинья… вам, Куткевич, не видать бы Анны Ивановны, как своих ушей. Для чего было огород городить?..

В обращении докторша всегда отличалась большой резкостью, а Куткевича она преследовала и никогда иначе не называла, как по фамилии.

— Вся беда женщин вообще и вас, уважаемая Прасковья Львовна, в частности, заключается в том, — отвечал неизменно спокойным тоном Куткевич, умевший выдержать характер, — что вы в мужчинах все желаете видеть не простых, обыкновенных людей, а каких-то героев. Да… А геройство, согласитесь, не обязательно даже по уголовному кодексу.

— А зачем умные слова говорили? — наступала Прасковья Львовна. — У, постылый человек…

— Такое было умное время, когда все говорили умными словами.

— А зачем притворялись, что сочувствуете равноправности женщин? Э, да что с вами говорить: все вы, мужчинишки, не стоите медного гроша… Не стоите, не стоите!..

— Это доказывает только дурной вкус наших женщин, которые делают такой неудачный выбор, тем более, что от них же зависит вполне произведение Шекспиров, Ньютонов, Боклей…

— Так и произойдет впоследствии, когда будет из чего выбирать, а теперь на безрыбье и рак рыба.

— Скверно то, что вам придется немного подождать этих героев, Прасковья Львовна.

— И подождем.

Анна Ивановна обыкновенно уходила от подобных сцен и потом чувствовала себя скверно. Прасковья Львовна отыскивала ее и торжественно заявляла:

— А я все-таки отчистила Куткевича… да. Я ему высказала все… да. Пусть поломает свою пустую голову — это полезная гимнастика для него.

— К чему все эти нелепые сцены? — удивлялась Анна Ивановна, пожимая плечами. — Мертвых не лечат…

— Ах, матушка, сама я все это знаю, а только накипит и не вытерпишь… Притом, я не могу видеть этого Куткевича: мерзавец!.. Бывают большие подлецы, но у тех все-таки есть известная сила, ум, наконец — энергия, а вот это мелкое, ничтожное, гаденькое… Я понимаю, что женщина может простить решительно все любимому человеку, кроме ничтожества. Где у меня тогда были глаза, когда я устраивала ваш несчастный брак?

— Послушайте, вы не имеете права так выражаться, потому что все-таки Куткевич — мой муж…

— А мне это все равно! Да и что такое муж?.. Совершенная случайность. Ведь это ужасно: каждый день, каждый час чувствовать за собой это ничтожество, которое будет вас преследовать, как собственная тень. Тут даже природа не виновата, а сами люди…

Прасковья Львовна любила говорить на тему о «подлеце», причем иносказательный тон нимало не скрывал, о ком шла речь. Нужно заметить, что это понятие о подлеце у Прасковьи Львовны сложилось длинным опытом, и она с логикою всех ошибающихся людей вносила в него все свои личные неудачи и разочарования. Конечно, подлец — кажется, ясно? Растолстел, обрюзг, каждый вечер шатается в клуб играть в карты, — и это тот самый Куткевич, который был одним из членов «молодого Мохова», а главное — муж раскольницы… Прасковья Львовна постоянно ошибалась в людях, и с годами каждая новая ошибка отдавалась в ее душе все больней, развивая мизантропию. У нее сказывалась вечная жажда горячих привязанностей, и, конечно, ей приходилось дорого платить за это удовольствие. Последней привязанностью являлась Анна Ивановна, и Прасковья Львовна непременно старалась завладеть ею, как делают все любящие люди. Она являлась в злобинский дом почти каждый день и располагалась здесь по-домашнему, внося с собой известную грубоватую энергию и освежающее чувство. Анна Ивановна любила ее по-своему, сдержанно и молча. Они вместе читали, спорили, волновались по поводу разных проклятых вопросов и снова читали. Практической, настоящей жизни не было, да она сама по себе слишком была тяжела, и приходилось удовлетворяться тем миром, который смотрел на них с печатных страниц. Так много живет людей на Руси, живет и умирает, унося в могилу неудовлетворенную веру во что-то лучшее и справедливое, что не достанется и детям их детей.