Дмитрий Мамин-Сибиряк - Именинник

— Ангел прилетел… наш ангел… — шептал старик.

Василиса Ивановна убежала в свою спальню и, упав на кровать, плакала с тяжелыми всхлипываниями. Да, она, эта желанная гостья, приходила — закрыть ему глаза… На улице шел тот же снег и так же печально мигали редкие фонари, когда Анна Ивановна торопливо шла по тротуару к своему экипажу. За ней шел Пружинкин и повторял:

— Как же это, Анна Ивановна, дома-то?.. Ах, ты, господи, еще неприятность выйдет.

— Идите, Егор Андреевич, назад, а то еще простудитесь… — спокойно отвечала Анна Ивановна, чувствуя себя необыкновенно легко.

— Нет… дома-то Марфа Петровна…

— Ничего… пустяки.

Кучер сделал вид, что ничего особенного не заметил, и только нерешительно повернул голову, ожидая приказания ехать к Глюкозовым.

— Домой! — коротко ответила Анна Ивановна на этот немой вопрос.

У нее мелькнула малодушная мысль внушить кучеру, что они-де ездили к Прасковье Львовне, но этот обман оттолкнул ее. К чему?.. Глюкозова могла заехать к ним в это время, и обман раскрылся бы сам собой. Притом ей решительно все равно: да, она была в сажинском доме, что же из этого?.. Прежнее хорошее чувство овладело ей, и она удивлялась, как все это вышло само собой. Ведь она выехала из дому с намерением ехать к Прасковье Львовне. Нет, она должна была видеть его, и он не умрет…

Глюкозова, действительно, заезжала к Злобиным, и Марфа Петровна встретила дочь в передней — она знала все через Агашу, которую посылала до сажинского дома.

— Где ты была, голубушка? — как-то зашипела старуха.

— У Сажина! — коротко ответила Анна Ивановна и даже улыбнулась.

— Вот как!

— Да… так… Можете донести об этом по принадлежности: мне все равно.

Спокойный тон испугал Марфу Петровну, и она даже отшатнулась от дочери, как от сумасшедшей. Анна Ивановна вызывающим взглядом смотрела на мать и опять улыбалась.

— Хорошо… хорошо… голубушка! — забормотала старуха, размахивая руками. — Ужо посмотрим, как будешь с мужем-то разговаривать. Ишь, какую прыть напустила!..

— Это уж мое дело, а вы не решитесь ему ничего сказать… по привычке всех обманывать… Да и мне все равно: говорите-жалуйтесь… Прислуга знает и разболтает все без вас, так что вам не о чем заботиться.

— Да ты в своем ли уме? Какие ты слова говоришь матери?

Но Анна Ивановна не слыхала этих возгласов — она думала о том, что Василиса Ивановна отлично знает не только ее прошлое, но и настоящее. Да, это ясно из того участия, с каким она отнеслась к ней. Из своей комнаты Анна Ивановна опять долго смотрела через сад в светившиеся окна сажинского дома и теперь отлично представляла себе всю обстановку. Ей делалось жутко и хорошо, когда она перебирала в уме подробности этого визита: как задушевно и тепло встретили ее все, точно хозяйку дома… Ведь она могла быть хозяйкой этих пустых комнат, в которых жизнь совсем замерла, и, может быть там кипела бы теперь другая жизнь. Недаром плакала Василиса Ивановна…

Первые теплые дни в Мохове устанавливались только в конце мая. В городском саду, опушенном первой весенней зеленью, по утрам можно было встретить каждый день Сажина, который гулял здесь в обществе Пружинкина или кого-нибудь из своих друзей последней формации. Он только что успел подняться с постели и ходил, опираясь на палку. Лицо вытянулось и побледнело, глаза казались больше.

— Ничего-с, все форменно будет, Павел Васильевич. — говорил Пружинкин, поддерживая Сажина за локоть. — Другая болезнь нам же на пользу, говорит Чалко. Кровь полируется.

Сажин задумчиво улыбался и не спорил. Он переживал то хорошее чувство, какое приносится выздоровлением, и с каждым днем испытывал новый прилив сил. Теперь он с удовольствием выслушивал болтовню Пружинкина, толковал с ним о его проектах и теребиловских злобах дня, спорил с Окуневым о математической точке, которую невозможно «ни изобразить, ни представить в воображении». Но эти моменты оживления иногда сменялись тяжелым раздумьем, находившим на него без всякой видимой причины. Сажин не слыхал вопросов, забывал своих собеседников и только тер рукой сморщенный лоб, точно стараясь что-то припомнить. Да, он смутно, как во сне, видел молодое женское лицо, которое наклонялось над его изголовьем, и не решался спросить Пружинкина или Василису Ивановну: было это галлюцинацией или… От этого вопроса его удерживала мысль: а если ничего подобного не было, тогда он будет лишен возможности даже думать на эту тему, заставлявшую его переживать такие хорошие минуты.

Раз, когда Сажин и Окунев гуляли на большой липовой аллее, в глубине этой аллеи показалась жеиская фигура. Окунев тяжело замолчал и нахмурился, точно предчувствуя опасность, которая приближалась к ним такой грациозной и легкой походкой.

— Вот чорт несет… — ворчал он, дергая себя за усы. — А впрочем, до свиданья, Павел Васильич.

— Куда это вы? — удивился Сажин.

— Нужно…

Круто повернувшись, Окунев сердито зашагал к выходу — он узнал Анну Ивановну и спасался самым постыдным бегством, как искушаемый бесом пустынник. А она уже подходила к Сажину и первая протянула ему руку.

— Как я рада, что вижу вас здоровым… — проговорила она, складывая зонтик.

— А я… нет, я в неоплатном долгу у вас, Анна Ивановна.

— Ничего, как-нибудь сосчитаемся… Нехорошо то, что мне же первой и пришлось вас отыскивать. Да, я вас искала… чтобы высказать много-много…

Изумление Сажина сменилось томительным и сладким чувством: он мог смотреть на нее, мог слушать звук этого голоса, а там хоть умереть… Ведь он не видал ее много лет и теперь находил, что она в десять раз лучше того, чем была. Из-под широкополой летней шляпки на него смотрело свежее и молодое лицо, полное какой-то тревоги и ожидания, — это лицо наклонялось над ним тогда, в чем он больше не сомневался. Она шла рядом с ним по той же аллее, где они гуляли когда-то под звуки музыки, и так же хорошо смотрела на него.

— Вы, может быть, устали? — спрашивала она притихшим голосом.

— Нет, благодарю вас…

— Да, так мне необходимо было видеть вас, чтобы сказать все… Скажите, почему вы похоронили себя на пять лет в четырех стенах? Неужели достаточно было одной неудачи, чтобы бросить все?.. Писаря и кабатчики гораздо выдержаннее и теперь завладели всем.

— Им, значит, и книги в руки…

— Вы говорите это так спокойно… Значит, все, что было раньше, все это говорилось и делалось как-то так, без всякого основания. Может быть, делалось из самого непростительного эгоизма.

Сажин горько улыбнулся и не отвечал, наблюдая золотые полоски света, бродившие в зелени молодой травы и по песку дорожки.

— А было время, когда на вас молились, когда ожидали от вас очень многого… — продолжала Анна Ивановна. — А теперь?..