Дмитрий Мамин-Сибиряк - Весенние грозы

С Анной Николаевной сделалось дурно от волнения, и Грише пришлось с ней отваживаться.

— Что с вами, мама?

— Ах, убила она меня… сняла мою головушку!.. — причитала Анна Николаевна, разливаясь рекой. — Да если бы я знала…

Страшную картину представляла сцена самой смерти. Около умирающей собрались все: Гриша, Любочка, Анна Николаевна, Кубов и Конусов. Были сочтены уже не дни, а часы. Все смутно чувствовали себя виновными вот перед этой быстро потухавшей молодой жизнью. Гриша стоял в немом отчаянии, как главный виновник. Да, они все убили её… Он старался даже не смотреть на мать, подавляя в себе невольно враждебное чувство к ней. Подвыпивший, по обыкновению, Конусов смотрел мутными глазами на всех и удивлялся. О чем они плачут?.. Да он сам с превеликим бы удовольствием умер хоть сейчас — самое лучшее, что может сделать порядочный человек.

Агония кончилась поздней ночью. Все стояли и молчали, точно ожидая какого-то осуждающего приговора. Да, здесь, пред лицом смерти, не лгут, здесь последний итог тем мелким неправдам, из которых ткется жизнь, здесь последняя правда… Маленькие и большие люди, молодые и старые, умные и глупые — все равны.

— Мама, это моя вина… — сказал тихо Гриша, когда его увели в другую комнату. — Мне страшно за свое прошлое…

Похороны были самые простые, и провожали покойницу только самые близкие люди. Хоронили в общине. Около могил Григория Иваныча и Марфы Даниловны выросла свежая насыпь, скрывавшая под собой много напрасного горя. Гриша долго стоял над этой могилой, которая смотрела на него немым укором. Около него стояла сестра Агапита и тихо плакала. Незадолго до своей болезни Людмила Григорьевна приезжала в общину и долго разговаривала с ней, рассказывая про свою неудавшуюся жизнь.

«Ей там будет лучше…» — думала монахиня, с грустью наблюдая горевавшего после времени мужа.

Анна Николаевна несколько дней ходила, как помешанная. Эта неожиданная смерть нелюбимой невестки произвела на неё самое потрясающее впечатление, как заслуженная кара божия.

— Избывала я её, голубушку… — повторяла старушка, ломав руки. — А вот она взяла да и ушла. Ах, горюшко…

Печаткин ничего не говорил, но сидел дома и никуда не хотел выходить. Это молчаливое горе было хуже бурных проявлений отчаяния Анны Николаевны. Теперь он чувствовал, что любит её, любит тогда, когда её уже нет… Он по целым дням ходил из угла в угол и не хотел никого видеть.

— Поедем хоть в Березовку, — предлагала Анна Николаевна, помня свою клятву. — Всё-таки легче…

— Да? А ей тоже будет легче, если я туда поеду? Нет, мама, я именно в Березовку и не поеду… И ты не говори мне об этом, если не хочешь меня оскорблять.

— Ну, как знаешь. Я не неволю, а так, к слову сказала…

Данная клятва не давала Анне Николаевне покоя. Она даже во сне видела Людмилу Григорьевну и просыпалась от страха. Выждав девятый день и отслужив панихиду на могилке новопреставленной рабы божией Людмилы, она отправилась в Березовку одна. Делалось это потихоньку даже от Любы: клятву нужно было исполнить свято.

В Березовке Анна Николаевна проехала прямо к Кате, которая была очень удивлена этим неожиданным визитом, тем более, что Анна Николаевна имела такой торжественный вид.

— Ох, и не думала живая доехать, Катенька! — стонала старушка. — Да уж такой случай вышел…

— Да что такое случилось, Анна Николаевна?..

Анна Николаевна присела на стул и долго рыдала, прежде чем могла рассказать по порядку всё свое горе. Катя еще ничего не слыхала о смерти Людмилы Григорьевны и тоже была поражена. Да, это была несправедливая смерть. Главное Анна Николаевна оставила к концу, — именно клятву.

— Клятву она с меня взяла, Катенька.

Последовал рассказ о том, как Людмила Григорьевна просила её относительно Гриши. На этом пункте последовало несколько запинок, пауз и растянутых слов. Катя слушала, чувствуя, как вся холодеет.

— Ну, вот я и приехала… — растерянно заключила свой рассказ Анна Николаевна. — Да, приехала… Ночью снится мне Людмила-то Григорьевна и всё клятвы требует.

— А Григорий Григорьич знает об этом? — тихо спросила Катя.

— Нет, куда знать!.. К нему теперь и подступиться страшно. Закинула-было я словечко, чтобы вместе ехать в Березовку, так он мне что сказал… как это он выразил-то?.. Да, да: «вот в Березовку-то, говорит, мама, я и не поеду».

Катя успокоилась.

— Я узнаю прежнего Гришу, Анна Николаевна, — заметила она.

— Известно, убивается… А погорюет и перестанет. На молодом теле и не это изнашивается…

— Нет, вы ошибаетесь, Анна Николаевна. Да и я… Позвольте, я сейчас.

Она ушла в свою спальню и вынесла оттуда портрет Огнева.

— Вот мой жених, Анна Николаевна. Я уже помолвлена…

У Анны Николаевны руки опустились.

— Ах, горюшко… — стонала она. — Ведь немного бы тебе подождать-то, Катенька!.. Самую малость…

Катя улыбнулась и проговорила спокойно:

— Это всё равно, Анна Николаевна… У нас с Гришей всё кончено. Мне его очень жаль, но я его больше не люблю… Можно обмануть других, а себя не обманешь.

— А этого любишь?

— Да.

Наступила осень. Земля была уже скована первым морозом и гудела под колесами, как сплавленный кусок металла. На деревьях листья давно поблекли, осыпались и только кое-где оставались как жалкие лохмотья еще недавно пышного наряда. Земля была усыпана этими листьями, и ветер с какой-то жалобой перебирал их, точно старые письма дорогого человека, по которым еще раз хотелось пережить свою недавнюю молодость. В грязь и тракт и проселки невозможны, и только первый мороз делает их проезжими.

Именно в такое крепкое осеннее утро из Шервожа по тракту выезжали три экипажа. В первом, запряженном парой своих лошадей, сидели Анна Николаевна и Любочка с ребенком, а кучером был Кубов. За ними на одной лошади ехали Петр Афонасьевич и Петушок, — правил лошадью гимназист, вообще сильно важничавший. Последним ехал щегольской дорожный экипаж с фордеком, заложенный тройкой в наборной сбруе, — в нем ехал Сережа с женой и Зиночкой. Эта поездка очень не нравилась Сереже, но захотела жена, и пришлось повиноваться. Впрочем, он утешался своим собственным экипажем и своей собственной тройкой.

— Удивляюсь, что за странная фантазия у отца трястись на какой-то таратайке, когда можно было взять почтовых лошадей, — ворчал он, кутаясь в теплое осеннее пальто.

— А если это ему нравится? — сказала жена. — И я с ним совершенно согласна и с большим удовольствием проехалась бы в его таратайке. Это, наконец, оригинально… Не правда ли, Зиночка?

Зиночка была не совсем согласна, потому что «ужасно» была счастлива, как бывают счастливы девушки в шестнадцать лет. Она так мило раскраснелась от холода, глаза блестели, улыбка сама просилась на этот еще по-детски пухлый рот. Притом Зиночка еще в первый раз ехала на свадьбу. Да, на настоящую свадьбу, и потихоньку чувствовала себя большой. Это сознание и радовало её и смущало, потому что в шестнадцать лет она могла сама выйти замуж. А тут впереди предстояла такая трогательная обязанность, как проводы невесты к венцу. В особой картонке лежало только-что сшитое первое белое платье и цветы. Она вперед себя видела в этом наряде и мысленно восхищалась. А тут Сергей Петрович ворчит и нервничает, точно классная дама. Это было очень смешно, в сущности, и яркий румянец без всякой причины заливал личико Зиночки.